Девушки без имени

— Я вся мокрая.

Глаза у нее были такие отчаянные, что мне стало ее жалко.

Я посмотрела на закрытую дверь сестры Гертруды, прижала палец к губам и поманила девочку за собой. Мы прокрались в мой дортуар, где я помогла ей выбраться из мокрой ночной рубашки и просунула ее тощие ручки в широкие рукава сухой рубахи, которую нашла в гардеробе. Ее бледное тельце в лунном свете казалось полупрозрачным. Сквозь тоненькую, как бумага, кожу, выпирали кости. Опустив руки, она стала похожа на огромного мотылька, готового взлететь.

Я шикнула ей, чтобы она убиралась обратно к себе, но она только смотрела на меня большими темными глазами. Не обращая на нее внимания, я пошла к своей кровати, но услышала за спиной мягкие шаги. Я сделала страшные глаза и мотнула головой в сторону двери. Она не послушалась, забралась в мою постель и натянула одеяло до подбородка, не отрывая взгляда от моего лица.

Мне ничего не оставалось, кроме как затолкать мокрую ночную рубашку под матрас и лечь рядом с девочкой. Надо признать, что лежать рядом с маленьким теплым телом было уютно. Она повернулась и сунула колено прямо мне под ногу. Медленно заморгала — глаза у нее слипались.

Я подождала, пока она не заснет как следует, и вытащила ее из постели. Руки мои дрожали под ее весом. В детском дортуаре я нашла пустую кровать, положила девочку туда и вернулась к себе, не забыв захватить по дороге ночной горшок.

На следующее утро я задержалась в дортуаре. Оставшись одна, я быстро вынула ночную рубашку из-под матраса, сунула ее под сорочку и обвязала вокруг талии, постаравшись пригладить как следует. Потом побежала в часовню. Ходить с таким секретом на животе было страшновато, но даже приятно. Оставалось только надеяться, что никто не заметит, как что-то выпирает из-под одежды, и не почувствует кислого запаха мочи.

За завтраком я заметила девочку, сидевшую через три стола от меня. Она молча уставилась в свою миску с овсянкой. Я хотела поймать ее взгляд, но она не поднимала головы.

Только оказавшись в прачечной, я поняла, что вряд ли смогу постирать и высушить лишнюю вещь так, чтобы никто не заметил. Мне стало еще тревожнее, когда Мэйбл подошла ко мне с загадочным видом и сказала, чтобы завтра вечером я нашла ее в часовне. Если она и заметила, что я что-то прячу, то ничего не сказала.

Я таскала мокрую вонючую тряпку весь день. Ко времени отбоя храбрость моя испарилась, и я с отвращением вытащила рубашку и снова сунула под матрас. Девочке пришлось спать в слишком большой ночной рубашке и надеяться, что никто не заметит пропажи. Если в гардеробе чего-то недосчитаются, без наказаний не обойдется.

Было холодно. Я залезла под одеяло с головой и подышала на руки, чтобы согреть их. Возня с ночной рубашкой напомнила мне, как мы с Луэллой однажды пробрались в мамину комнату и перемерили все ее платья. Шелк и кружево волочились по ковру, когда мы вышагивали взад-вперед. Сжимая и разжимая маленький мячик на стеклянном флаконе с духами, мы душили себя и воздух, запускали пальцы в баночки с румянами и пудрой. Разумеется, мы были пойманы — нас легко выдал аромат духов. При воспоминании о мамином лице я улыбнулась. Она пыталась выглядеть страшно рассерженной, но сама постоянно смеялась, радуясь, что мы ей подражаем.

Тычок в плечо вырвал меня из воспоминаний. Я натянула одеяло повыше. Вчерашняя девочка стояла рядом со мной. Глаза на сосредоточенном личике походили на черные пуговицы, руками она обхватила себя за тощие плечи.

— Ты снова постель замочила?

Она покачала головой и забралась ко мне, как будто это было самым обычным делом. Я покосилась на Мэйбл, которая спала с подушкой на голове, и на Эдну, лежавшую спиной ко мне. Девочка взяла мои руки в свои холодные ладошки.

— Как тебя зовут? — прошептала она, обдавая ухо влажным дыханием.

— Эффи. А тебя?

— Доротея. — Она дернулась. — Холодно. Не люблю, когда холодно. Расскажи мне сказку. Мама знала много сказок, но больше не может их рассказывать.

— А почему?

— Потому что ее расплющило о землю. — Малышка немного шепелявила. — Иногда она мне снится. Только она была красивая, а теперь распухшая, лицо разбито, а волосы сгорели. Расскажи сказку, чтобы я ее не видела.

От этой картины мне стало нехорошо, и я не знала, что ответить. Что можно было противопоставить обгоревшему лицу матери? Дети не должны знать о таких вещах, по крайней мере, в моем прежнем мире. Но в новом мире девочки умирали в подвале, а матерей расплющивало о землю. Я вдруг засомневалась, что кто-нибудь из нас сможет выжить. А потом, заглушая скрип пружин и вздохи ветра за высокими окнами, в памяти всплыли слова Марселлы: «Не погуби свое воображение. Оно поможет тебе уйти в далекие края, когда станет совсем невыносимо». То, что происходило сейчас, стало невыносимым.

Приглушенным голосом я начала рассказывать историю цыганского мальчика по имени Трей, его самовлюбленной сестры Пейшенс и их доброй матери Марселлы. Они играли музыку и околдовали двух сестер, оказавшихся на краю леса.

— Сестры исчезли, и их не смогли найти.

Девочка пододвинулась и приблизила лицо к моему:

— А куда они делись? Их украли цыгане?

— Одну девочку украли, вторая отправилась на поиски сестры, но у нее было больное сердце, и оно не выдержало.

— Она умерла?

— Нет, но через дырочку в сердце вылилась вся кровь, и она стала пустой, как привидение, и бродила везде в поисках сестры.

— Фу! — сказала Доротея с детской прямотой. — Плохая сказка. Я хочу счастливый конец.

— Я не умею придумывать счастливый конец.

— А ты попробуй.

— Хорошо, — улыбнулась я. — Сестры нашли друг друга, и Марселла сотворила заклинание, которое вылечило сердце младшей сестры, так что она смогла жить вечно.

Доротея тоже улыбнулась:

— Марселла хорошая. Мама рассказывала мне о добрых ведьмах. У нее ведь была палочка?

— Конечно.

— А она сама была красивая?

— Очень.

— Если она может вылечить сердце, значит, и мамочкино лицо сможет вылечить? Мамочка ждет этого, чтобы Боженька взял ее на небо. Я видела картинки ангелов, и у них у всех лица целые. — Доротея зажмурилась, думая о чем-то, и напряглась всем телом. Глаза она открыла нескоро. — Я ее видела, — прошептала она так благоговейно, будто действительно увидела мать. — Марселла снова сделала ее красивой, Боженька обрадуется и заберет маму на небо. А если я буду хорошей и не стану мочить кроватку, то Боженька опять обрадуется и пришлет за мной папу.

Лицо ее было таким доверчивым, что я захотела снова стать ребенком и поверить в волшебство. Может быть, мне стоило сказать ей, что никто за нами не придет, что сказкам нельзя доверять и что счастливых концов не бывает?

Я хотела рассказать ей о своем сердце. Когда умираешь с самого начала, смотришь на мир по-другому. Я так и не смогла никому это объяснить. После прихода в Дом милосердия я поняла, что меня предало собственное уродство: я считала, что оно делает меня сильной, а оно сделало меня слабой. И я по-настоящему страдала без сестры. Я должна была рассказать ей, что мне все хуже: у меня распухали ноги, почти каждую ночь я просыпалась от того, что потолок будто бы падал на меня. Я должна была сообщить сестре, что у меня осталось совсем мало времени.