Девяностые

Ганин ничего не ответил. Это и так ясно, что троих детей не прокормить, двухкомнатная квартира слишком тесна для семьи из пяти человек, но почему-то он с трепетом, нетерпением ждал этого третьего, уже сильнее, казалось, любил его, чем Павлика и Людочку… Как-нибудь…

Дети были во дворе. Сын с мальчишками играл в войнушку на развалинах ларька для приема стеклопосуды, Людочка и подружки соревновались, прыгая в резиночку. Людочка хоть и маленькая, но прыгает вроде не хуже других, которые повзрослее. Ганин стоял в сторонке, курил, смотрел на детей. Потом вошел в подъезд. Пусть играют, вечер выдался хороший, мягкий. А скоро ждать снега, первые числа октября… Еще успеют дома насидеться.

– Привет.

– Привет.

Коротко, привычно поцеловался с женой.

– Как себя чувствуешь?

– Лучше… Таблетки весь день пила. Завтра, думаю, уже можно будет…

Ганин хотел сказать: «Нет, больше ты никуда не пойдешь. И надо сдать все недопроданное обратно». Но не сказал. А на что жить? Стал раздеваться, медленно, виновато.

– Подожди, Саш, сходи в магазин. – Татьяна протянула ему пакет и пачечку мелких денег.

– Откуда?

– Вот починила те рваные… Сходи, купи риса хоть, тут как раз на кило хватит.

– Уху… – Ганин принял деньги, склеенные скотчем; у Татьяны накопились за время торговли грязные, порванные, затасканные, теперь вот и они сгодились. – Уху… Нам не обещают пока, спрашивали… Нет, говорят… – Зачем-то сказал это, ведь Татьяна и так знает, что денег ему в ближайшее время вряд ли дадут.

И она ответила, как отвечала много-много раз; сказала с безысходной, механической надеждой, надеждой, без которой нельзя:

– Что ж, как-нибудь…

Как-нибудь, как-нибудь… Все спасаются этим «как-нибудь». Что еще остается…

– Четыре триста, пожалуйста, в первый отдел. – Ганин положил на блюдце деньги.

Кассир хотела выбить чек, но заметила, что у денег подозрительный вид, взяла их, перебрала.

– Вы что, молодой человек, издеваетесь? Мы такие не принимаем. Видите, нет? – она стукнула ногтем в стекло, отделяющее ее от покупателей.

На стекле лист бумаги, к нему прикреплены изодранные купюры по сто, двести, пятьсот рублей, а сверху надпись: «К приему не подлежат».

– Простите, но мои же в порядке, аккуратно… – попытался было уговорить Ганин; кассир, немолодая усталая женщина, перебила его, протягивая деньги:

– Ну одна бы, две, а то все такие. Куда я их дену? Тем более перед закрытием… Нет, молодой человек, заберите пожалуйста!

Ганин взял деньги, сунул в карман. Вздохнул. Пошел в другой магазин.

1997

Прогноз погоды

1

Для работы в своей ограде у Балташова время выдается только рано утром и поздно вечером, уже по темноте. Хорошо, что хоть жена пока что свободна – каникулы в школе, – немного заменяет его, кое-что успевает сделать.

Поднимаются с зарей, без будильника. В избе душно, ночи на удивление жаркие, совсем нет тех подморозочков, обычных в здешних краях в конце августа. Тихонько бредит висящее на беленой, неровно оштукатуренной стене радио, жужжат сомлевшие мухи, устав метаться в поисках лазейки, чтоб выбраться на волю, на свежий воздух. Серо еще, мрачно, за окном мутный полусвет, скучное одноцветие, а в небе – среди грязной синевы – алые жилки, руслица прогоняющих ночь лучей солнца.

Виктор Михайлович, прокашливаясь и разминая належалое тело, не спеша одевается, стягивает рубаху, штаны со спинки стула. Жена, давно больная бронхами, сидит в кровати, мелко, пискляво дышит.

– Ты, это, не суетись, – говорит ей Виктор Михайлович. – Еще успеешь набегаться.

– Да уж… – хрипло отвечает она. – Чайник поставь, не забудь.

– Ну, само собой.

Балташов выходит на кухню, включает электроплитку, что стоит на маленьком столе в закутке за печкой, прикрывает закрасневшиеся спирали чайником, наливает в него из бака воды. Потом вытряхивает из пачки «примину», подкуривает, снимает крюк с двери. Через сенки выходит во двор.

На траве у крыльца даже росы нет. Воздух сухой и теплый, наполненный пресным запахом старых иссохших досок; сено на вышке от жары потеряло свой аромат и цвет, стало ломким, почти белым. И смола со свеженастеленного рубероида на крыше угольника испарилась, выжарилась в считаные дни. Земля просит дождя, долгого и обильного, но для людей он сейчас как раз – самый большой враг.

Обычно именно числах в двадцатых подует с Саян холодный, снеговой ветер, нагонит тяжелые тучи и мочит и мочит дождем, превращает землицу в грязь; потом ударят, как всегда слишком рано и неожиданно, заморозки, побьют недозревшие помидоры, другие теплолюбивые посадки на огородах. Темно и безвыходно становится в это время в душах людей, кажется, что вся работа, весь тяжелый труд, начатый еще с зимы, с рассады, выхоженной, лелеянной на тесных подоконниках, все пошло прахом, все эти поливы, прополки, подкормки – все зря, напрасная трата сил. Ждут уныло короткого прояснения, солнышка, когда можно доделать до близкой зимы летние дела по хозяйству, выкопать и, просушив, спустить в подполы картошку, морковь, редьку; навозить из бора, напилить дров побольше, чтоб было чем обогреться долгое зимнее полугодье.

А этот конец августа… Погожий он на редкость, на удивление. И не только о своем огороде, о своей картошке переживает и боится радоваться Виктор Михайлович. В кой-то веки наклюнулось снять приличный урожай хлеба его «Захолмью». Вот, может, получится. Дай-то Бог. Главное, чтоб погодка не подвела.

Балташов затянулся, сбил ногтем с сигареты пепел. Поднял глаза к торопливо светлеющему, оживающему небу. А если на восток глянуть, то уже больно глазам: из-за сопок показалась слепящая, словно застывшая вспышка электросварки, кромка солнца.

До восьми нужно успеть сделать многое. Во-первых, выпустить из загончика на пруд гусей, снять целлофан с огуречных парников, распаковать помидорную теплицу. После наскоро выпитой чашки крепкого чая Виктор Михайлович покормил кроликов, свиней, собаку, угостил кур-попрошаек горстью-другой распаренного комбикорма. Жена, подоив, отвела в стадо корову; телка привязала на длинную веревку на лужайке за оградой. Принялась готовить завтрак.

Управившись с обычными утренними делами, Виктор Михайлович уходил в огород. Мало на что хватает времени и сил у жены. Помидоры опять обросли, хотя и пропасынковали их основательно пару недель назад; грядки с морковкой, луком в густых зарослях сорняка; огурцы полегли – тесны им стали натянутые веревочки, усы, не находя новых зацепок, потянулись вниз.

Пока не позвала жена к столу, Балташов брал моток бечевки и подвязывал огурцы или приседал к грядке, полол. И забывал в эти минуты, что до осени остались дни, скоро все это отомрет, но не мог он видеть и терпеть непорядка… Поэтому, наверное, двор Балташовых один из первых в селе. Не видели здесь праздных дней, но зато и не знали нужды; с мая ели редиску и лук, продавали соседям огурцы и помидоры, которые у тех никак не родились, набивали в ноябре полон ледник мяса.

Жили последние годы Виктор Михайлович и его жена Ирина Петровна вдвоем. Оба сына осели в райцентровском городе, обзавелись семьями, бывали на родине несколько раз в году. На Пасху приезжали, в конце мая, когда приходило время садить картошку, потом летом пару раз тяпать и осенью, на копку. Младшая дочь – Люда – здесь же, в Захолмове, но у нее тоже теперь своя семья, двое детишек, свое хозяйство. Конечно, старикам все тяжелее становилось, слабели силенки, однако уменьшать или упрощать посадки (вместо, например, прихотливых помидоров садить морковь) они и не думали. Как когда-то закатывали пятьдесят банок соленых помидоров минимум, бочонок огурцов, так и старались не уменьшать.