Девять миллиардов имен Бога (сборник рассказов 1937-1953)

Только последняя фраза полностью проникла в сознание Гранта.

– Вы… заметили, к чему идет?

– О боже, да! Боюсь, для настоящего преступника вы слишком простодушны.

– Ну и что же вы намерены теперь делать? – нетерпеливо спросил. Грант.

– Я, – спокойно ответил Мак–Нил, – продолжил бы дискуссию с того места, на каком она была прервана из–за этого кофе.

– Не думаете ли вы…

– Думаю! Думаю продолжить, как если бы ничего не произошло.

– Чушь! – вскричал Грант. – Вы хитрите!

Мак–Нил со вздохом опустил пузырек и твердо посмотрел на Гранта.

– Не ВАМ обвинять меня в интриганстве. Итак, я повторяю мое прежнее предложение, чтобы мы решили, кому принять яд… только решать мы будем теперь вдвоем. И яд, – он снова приподнял пузырек, – будет настоящий. От этой штуки остается лишь отвратительный вкус во рту.

У Гранта наконец мелькнула догадка.

– Вы подменили яд?

– Естественно. Вам, может быть, кажется, что вы хороший актер, Грант, но, по правде сказать, вас насквозь видно. Я понял, что вы что–то замышляете, пожалуй, раньше, чем вы сами отдали себе в этом отчет. За последние дни я обшарил весь корабль. Было даже забавно перебирать все способы, какими вы постараетесь от меня отделаться. Яд был настолько очевиден, что прежде всего я позаботился о нем. Но соль плохое дополнение к кофе.

Он снова невесело усмехнулся.

– Я рассчитал и более тонкие варианты. Я нашел уже пятнадцать абсолютно надежных способов убийства на космическом корабле. Но описывать их сейчас мне не хотелось бы.

«Это просто чудеса!» – думал Грант. С ним обходились не как с преступником, а как со школьником, не выучившим урока.

– И все–таки вы готовы начагь все сначала? – недоверчиво спросил он. – И в случае проигрыша даже сами принять яд?

Мак–Нил долго молчал. Потом медленно начал снова:

– Я вижу, вы все еще мне не верите. Но я постараюсь вам объяснить. В сущности, все очень просто. Я брал от жизни все, что мог, не слишком терзаясь угрызениями совести. Но все лучшее у меня уже позади, и я не так сильно цепляюсь за остатки, как вам, возможно, кажется. Однако кое–что, ПОКА я жив, мне совершенно необходимо. Вас это, может быть, удивит, но дело в том, Грант, что некоторые принципы у меня имеются. В частности, я… я всегда старался вести себя как цивилизованный человек. Не окажу, что это всегда мне удавалось. Но, сделав что–либо неподобающее, я старался загладить свою вину.

Именно сейчас Грант начал его понимать. Только сейчас он почувствовал, как сильно заблуждался насчет Мак–Нила. Нет, заблуждался – не то слово. Во многом он был прав. Но он скользил взглядом по поверхности, не подозревая, какие под ней скрываются глубины.

В первый и – учитывая обстоятельства – единственный раз ему стали ясны истинные мотивы поведения инженера. Мак–Нилу с его так часто раздражающей Гранта самоуверенностью, вероятнее всего, было наплевать на общественное мнение. Но ради той же самоуверенности ему необходимо было любой ценой сохранить собственное доброе мнение о себе. Иначе жизнь утратит для него всякий смысл, а на такую жизнь он ни за что не согласится.

Инженер пристально наблюдал за Грантом и, наверно, почувствовал, что тот уже близок к истине, так как внезапно изменил тон, словно жалея об излишней откровенности:

– Не думайте, что мне нравится проявлять донкихотское благородство. Подойдем к делу исключительно с позиций здравого смысла. Какое–то соглашение мы ведь вынуждены принять. Приходило вам в голову, что, если один из нас спасется, не заручившись соответствующими показаниями другого, оправдаться перед людьми ему будет нелегко?

Это обстоятельство Грант в своей слепой ярости совершенно упустил из виду. Но он не верил, чтобы оно могло чересчур беспокоить Мак–Нила.

– Да, – сказал он, – пожалуй, вы правы.

Сейчас он чувствовал себя намного лучше. Ненависть испарилась, и на душе у него стало спокойнее. Даже то, что обстоятельства приняли совсем не тот поворот, какого он ждал, уже не слишком его тревожило.

– Ладно, – сказал он равнодушно, – покончим с этим. Где–то здесь должна быть колода карт.

– Я думаю, после жребия сделаем заявления для Венеры оба, – с какой–то особой настойчивостью возразил инженер. – Надо зафиксировать, что действуем мы по полному взаимному согласию – на случай, если потом придется отвечать на разные неловкие вопросы.

Грант безразлично кивнул. Он был уже на все согласен. Он даже улыбнулся, когда десятью минутами позднее вытащил из колоды карту и положил ее картинкой кверху рядом с картой Мак–Нила.

– И это вся история? – спросил первый помощник, соображая, через какое время прилично будет начать передачу.

– Да, – ровным тоном сказал Мак–Нил, – это вся история.

Помощник, кусая карандаш, подбирал формулировку для следующего вопроса.

– И Грант как будто воспринял все совершенно спокойно?

Капитан сделал свирепое лицо, а Мак–Нил холодно посмотрел на первого помощника, будто читая сквозь него крикливо–сенсационные газетные заголовки, и, встав, направился к иллюминатору.

– Вы ведь слышали его заявление по радио? Разве оно было недостаточно спокойным?

Помощник вздохнул. Плохо все же верилось, что в подобной ситуации двое людей бесстрастно вели себя. Помощнику рисовались ужасные драматические сцены: приступы безумия, даже попытки совершить убийство. А в рассказе Мак–Нила все выглядело так гладко!

Инженер заговорил снова, точно обращаясь к себе самому:

– Да, Грант очень хорошо держался… исключительно хорошо… Как жаль, что…

Он умолк: казалось, он целиком ушел в созерцание вечно юной, чарующей, прекрасной планеты. Она была уже совсем близко, и с каждой секундой расстояние до этого белоснежного, закрывшего полнеба серпа сокращалось на километры. Там, внизу, были жизнь, и тепло, и цивилизация… и воздух.

Будущее, с которым совсем недавно надо было, казалось, распроститься, снова открывалось впереди со всеми своими возможностями, со всеми чудесами. Но спиной Мак–Нил чувствовал взгляды своих спасителей – пристальные, испытующие… и укоризненные тоже.

Немезида

(перевод В. Постникова, А. Шарова)

Уже и сами горы вздрагивали от грома, какой под силу произвести лишь человеку. Но отсюда война казалась чем–то очень далеким, ибо висела над вечными Гималаями полная луна и край земли заслонял собою неистовство битвы. Осталось совсем недолго; Владыка знал, что последние жалкие остатки его флота сейчас гибнут, а вокруг цитадели сжимается смертельное кольцо.

Не больше двух–трех часов отделяют Владыку оттого мига, когда и сам он, и его мечты об Империи канут в омут прошлого. Как и прежде, народы будут проклинать его имя, но уже без былого страха. Потом уйдет и ненависть, и станет он для мира чем–то вроде Гитлера, Наполеона или Чингисхана. На какой–то недолгий срок обиталищем его имени станет зыбкая почва той страны, что разделяет историю и миф, а затем мир и вовсе прекратит думать о нем. И превратится он в одного из рядовых тех безымянных легионов, что полегли, пытаясь воплотить в жизнь его волю.