Девять опусов о зоне

Исаакович взвыл бы, как раненый слон. На фотографии он опознал себя.

И, если верить следователю, Дормидон Исаакович Брикман скончался сегодня утром в реанимационном отделении областной клиники.

Бойкое сознание профессора в момент аварии чудесным образом переместилось в тело его убийцы, бандита Гоши, для которого тюрьма – дом родной. Переместилось, вытеснив всякое знание о старом хозяине.

Некая самостоятельность рук и прочих членов была всего лишь остаточной памятью тела, своеобразным динамическим стереотипом, чисто рефлекторной памятью спинного мозга.

Все это было абсолютно ненаучно, бессмысленно, абсурдно, но это было, о чем мрачно свидетельствовали наручники, бетонные стены тюремного карцера, следователь за канцелярским столом, люди в форме с длинными дубинками. Тюрьма не вполне соответствовала профессорскому представлению о ней, но факты подтверждали ее реальность.

Профессор понимал, что пытаться настаивать на идентификации его в качестве Брикмана Д.И. бессмысленно. Его просто не станут слушать, полагая, что хитрый Гоша симулирует сумасшествие, "косит" на языке тюрьмы. (Профессор уже начал осваивать непривычную терминологию, память отложила в закоулке мозга небольшой словарик: косит – симулирует, сушняк – заварка чая, кандей – нехорошее помещение в тюрьме, содержанием в котором наказывают ослушников.)

Но вот линию поведения профессор пока еще не выработал. Признать себя Гошей, которого, похоже, знают тут и заключенные, и надзиратели, – попасть в неловкое положение при встрече со знакомыми. А при грубости здешних нравов подобная встреча может привести к результатам непредсказуемым и явно отрицательным.

Утверждать, что он профессор Брикман? Тоже неэффективно.

К моменту появления надзирателей профессор решил проявлять симптомы полной амнезии – потери памяти с частичным замещением личности Гоши личностью другого человека. Решить это было легко, выполнить – сложнее. И если бы звериное Гошино тело и умный спинной мозг – основной мозг старого хозяина,- не вмешивались в ситуациях экстремальных, профессора ждало бы много разочарований и неприятностей. Но судьба была милостива к Дормидону Исааковичу. она выбрала ему столь же приспособленное к внешней среде тело, как бы выбрало в море тело дельфина, а в саване – гепарда. Гоша в местах лишения свободы был и дельфином, и гепардом, и Гошей по кличке

Бармалей. Эту оригинальную кличку профессору еще предстояло узнать.

ОПУС ВТОРОЙ (КАЛИНИНГРАД. ШТРАФНОЙ ИЗОЛЯТОР)

"Судьба человека – это нрав его."

Аристотель.

Профессор несколько ошибался. Помещение, в котором он в данный момент не мог выпрямиться, называлось не кандеем, а стаканом, своеобразным отстойником для временного содержания заключенных. А в целом дом, в котором он осознал свое странное перевоплощение, назывался следственным изолятором, СИЗО или, в просторечии – тюрьма, кича, кичман. В карцер, именуемый среди заключенных кандеем,

Дормидону Исааковичу еще предстояло попасть.

Надо сказать, что наша великая держава очень любит всякого рода отстойники, только именует их по разному. Например, в аэропорту пассажиров загоняют в комнату, отделенную от зала ожидания группой охранников, а от летного поля – мощными дверями. В комнате этой, как правило, нет ни стульев, ни туалета, ни вентиляции. Выдерживают там пассажиров в зависимости от подготовленности самолета к полету, от

30 минут до двух часов.

Приемные многочисленных начальников гигантского социалистичес-кого аппарата управления представляют собой отстойники с сидениями. Уровень удобств колеблется в зависимости от ранга начальника.

Медицинские учреждения в качестве отстойников используют длинные коридоры. Люди сидят перед дверями врачей в этих коридорах днями, чаще, правда, стоят, так как сидений катастроф-ически не хватает. И, порой, выздоравливают, так и не зайдя на прием.

Роль отстойников у нотариусов и адвокатов чаще всего играют лестничные площадки. (Представители этих профессий почему-то не любят первые этажи и располагают свои кабинеты повыше).

Отстойники в домоуправлениях разнообразны и варьируются от лестничных площадок до тоскливых коридоров с облезлыми досками соцобязательств.

Любопытны отстойники паспортных столов милиции. Там ожидаю-щих развлекают демонстрацией различных милицейских дел: от конвоирования преступников до разбирательств с беспризорниками.

Но вернемся к стакану-отстойнику, откуда выводят скрюченного профессора, награждая его укоризненными тычками и фразами:

– Ты че это, Гоша, опупел, что ли? Всегда такой фартовый зэк был, а тут чернуху гонишь вовсе не по делу. Чего косить, если срок все одно на тебя повесят? Да и бузишь не по делу…

Профессор движется между охранниками и пытается найти аналоги произносимому в привычной ему литературной речи великого русского языка. Ему так не хватает сейчас солидных словарей Даля, Ожегова, но и эти корифеи российской словесности могли спасовать перед жаргоном советских тюрем.

В карцере профессор приободрился. Он, наконец, смог оправиться.

Правда, он не сразу понял назначение ведра под фанерной крышкой в углу его камеры, но сильный запах миазмов из этого ведра прояснил ему его назначение. Но, главное, с него сняли наручники.

Профессор вынул руки из-за спины и с удивлением обнаружил, что они не слушаются. Сперва он подумал, что таинственный контакт между его мозгом и телом бандюги Гоши разладился. Но вскоре понял, что руки просто онемели. Дормидон Исаакович очень хотел помочиться, но руки отказывались выполнить такую простую операцию, как расстегивание ширинки. Наконец кровообращение начало восстанавливаться, руки закололи тысячи мельчайших иголочек и профессор, морщась от боли, с трудом приготовился к величайшему таинству опорожнения мочевого пузыря.

Не будем банальными. Но напомним уважаемому читателю, что нет высшего счастья, чем помочиться после длительного воздержания. Не верите? Выпейте пару кружек пива и потерпите полчасика. Потом напишите мне, какой восторг вы испытали, а также сравним ли он с первым причастием или первой брачной ночью, вы испытали…

Профессор писал, стыдливо отвернувшись, хотя в камере кроме него никого не было. Смущал профессора глазок, ему все казалось, что за ним подсматривают.

Окончив дела неотложные, профессор стал осматривать свою новую резиденцию. Осматривать особенно было нечего. Кроватей было две.

Представляли они собой голые доски, прикованные к стене железной цепью. В правом углу стояла вышеупомянутая параша, в левом – столик и две табуретки, так же прикованные к полу. Следует заметить, что спальные места профессор сперва не осознал в их буквальном значении.

Дело в том, что эти доски для спанья в дневное время поднимались на шарнирах и дополнительно блокировались, чтобы заключенный, не дай

Бог, не завалился днем спать. Только вечером, когда надзиратель отсоединил замок и нары опустились, профессор понял их функцию. Да и то не совсем. Он всегда считал, что спать на голых досках – привилегия йогов.

От созерцания камеры профессора отвлек открывшийся в двери квадратный люк. В появившееся окошечко ему подали кусок чего-то грязно-черного и миску с какой-то жидкостью. Профессор принял оба предмета, положил на дощатый столик и начал изучать. Кусок легко мялся и больше всего напоминал свежую глину. Пах он странно, этот запах отдаленно напоминал запах отрубей, которыми, предварительно запарив, кормят телят. Жидкость же в миске вообще не поддавалась идентификации. Она пахла тухлой рыбой, плавали в ней какие-то волокна и при том она была теплой.