Девятный Спас

— Будешь Преображенским пособлять? — в голосе Дмитрия прозвучало осуждение. — Россию на иноземный лад переделывать? Далеко пойдешь. Вы, такие, ныне в цене.

— А чем плохо у сведущих людей хорошему поучиться?

— Хорошему ли? Много ль проку свой язык ненужными словами мусорить, не по русской зиме-лету одеваться, бабьи волосы на голове носить да табак-траву курить? Корабли морские в Воронеже третий год строим, сотни тыщ рублей потратили, бессчётно народу погубили, а зачем это? Куда на тех кораблях уплывешь?

— Как куда? В море.

— В Азовское? Оно турками перекрыто. А и если в Черное море прорвёмся, невелик прок. Проливы-то боспорские султаном перегорожены. Лучше б на эти огромные деньги мы, как при боярах Ордыне-Нащокине да Артамоне Матвееве, заводы строили, силу копили. А толковых дворян за границу и Софья с Васильем Голицыным посылать хотели. Не за париками дурацкими, не за брадобритием, а для обучения настоящему делу!

Не стал Алёша с другом спорить. Видел, что тот разволновался, а самого в лихорадке колотит. Вся сила этак выйдет. Накрыл, примирительно сказал:

— Ладно, поглядим, разберёмся. Я же сюда приехал не только карьер делать… ну, честь добывать. Тятю повидать охота… Жив старый-то?

По небрежности тона, по напряженному повороту головы, да и по тому, что Алексей только сейчас набрался духу спросить, было понятно, как он трепещет ответа.

— Помер отец Викентий. Через полгода, как ты сгинул. Поминание по тебе служить не хотел. Живой, говорил, Лёшенька, вернётся.

Возница повесил голову и очень надолго замолчал. Заговорил, наверное, только вёрст через десять, когда миновали несколько деревень и снова ехали чащей.

— А ещё знаешь, кого я часто вспоминал? Илейку-богатыря.

— Да-а-а…

Повздыхали. Опять наступило молчание. Вдруг из кустов с треском, топотом вывалились три тени.

— Стой!

— Слазь с телеги!

— Гляньте, парни, немец!

Тати лесные! У двоих топоры, третий с дубиной. Рож по темноте не разглядеть, но мужики здоровенные, дикие, пахнут травой и дымом.

— Лежи, я сам! — прикрикнул Алёша на приподнявшегося Митьшу. — А ну, господа разбойнички, налетай, хоть под одному, хоть все разом!

Он спрыгнул наземь, взяв позитуру «Уноконтротре», сиречь «Один супротив троих» в вариации «Фачиле» — это когда противники наступают в ряд, с одной линии, и притом неискусны в сражении. Размяться после долгого сидения было небесприятно.

— Эх, Ерёма, сидел бы ты дома. Ох, Петруха, быть те без уха, — балагурил маэстро, наскакивая на мужиков, никак не ожидавших от «немца» такой прыти.

Один завыл, уронив топор, клинок плашмя ударил по запястью. Другой, попусту махнув дубиной, получил укол в ухо и зажал лапой кровоточащую рану. Третий попятился на обочину.

— Бросай топор, насквозь проткну! — пригрозил Алёша.

Тать сунул своё глупое оружие за пояс, сказал жалобно:

— Наскрозь? Живую душу хрестьянскую? Убивец!

И всех троих будто метлой смело. Растаяли в лесу, как их и не было.

— Россия-матушка! — счастливым голосом протянул разогревшийся кавалер ди-Гарда. — Разбойник, и тот о душе печалуется! Хорошо-то как, Митьша, а?

Но Мите не было хорошо. На смену жару пришёл озноб. Беднягу трясло и било, зуб на зуб не попадал.

Триумфатор помрачнел. Навалил на больного всё тряпье, какое было в телеге, ещё и с себя камзол снял. Сдёрнул парик, сунул Дмитрию под голову вместо подушки.

— Нно, пошла, пошла!

Надо было торопиться…

* * *

Ларион Михайлович Никитин, владетель сельца Аникеева, всё ещё не ложился, не взирая на поздний час. Или ранний? Дело шло к рассвету.

На столе догорала уже шестая свеча. Гусиное перо неторопливо выводило по коричневатой бумаге буквицы полуустава. Лицо помещика было задумчиво и печально.

За минувшие девять лет Митьшин отец сильно постарел. Ему шло к пятидесяти — по тем временам почтенный возраст. В светло-русых волосах проседь была не очень заметна, но усы и борода стали почти сплошь белыми, посередь чела легла глубокая морщина, какие обычно украшают в старости лбы философов и мыслителей, однако глаза у дворянина были ясны, спина пряма, зубы белы.

Все эти годы он жил точно так же, как живали его предки. Бытье помещика измерялось не календарём, а севом, косьбой, сбором урожая. Годы делились на тощие и тучные. В старину по иссякшей молодости не вздыхали, а наступления старости не страшились, ибо чем золотая осень хуже зелёной весны? Один возраст приходил на смену другому естественно и без сожаления.

От своего друга священника Ларион Михайлович унаследовал обширную библиотеку (тогда говорили «вивлиофека»), и одинокими, протяжными вечерами приохотился к чтению. Потом, понемногу вступив в пору зрелости, которая даже у склонных к мудрости мужчин начинается не ранее сорокапятилетия, он захотел и сам, по примеру достославных Плутарха, Сенеки иль Осипа Флавия, оставить потомству воспоминание о своей жизни и своём времени, то есть воплотить несбывшуюся мечту покойного отца Викентия.

Чем может смертный человек, когда обратится в ничто, продлить свою жизнь в веках?

Потомством, ответят многие. Но то будет жизнь сыновей и внуков, а не Лариона Никитина.

Деяниями? Однако любой поступок подобен семени, из коего ещё неизвестно, что произрастет, — на добро иль на худо. К тому ж о твоих деяниях люди будут судить по-своему, не понимая твоих побуждений и перевирая их. Оттого Ларион Михайлович не жалел, что не выпало на его долю больших свершений. Что они? Тлен и тщета. То ль события, свершаемые в человечьей душе! Только они Богу истинно важны. Кто сумел себя победить, то победил Зло во всем мире. В этом с годами Никитин-старший всё более уверялся.

Самый надежный способ свою настоящую, то есть умственно-духовную жизнь донести до потомства — изложить, что думаешь и что чувствуешь, на бумаге. Минуй хоть сто лет, хоть двести, но возьмёт неведомый послежитель исписанные тобою листки, смахнет с них вековую пыль и услышит твой голос. Предстанешь перед сим далёким чтецом, как живой. И даже лучше, чем живой, ибо будешь лишён всего примесного, суетного. Деятелей-то в гиштории было много, даже чересчур, а мужей здравомыслящих и складно пишущих — всего горстка.