Девятое имя Кардинены

Хрейя тоже не в материнскую породу, подумалось ему. Худенькая, юркая, и волос у нее каштановый. Не начнет ли, чего доброго, и белеть в двадцать лет, как ее покойный отец?

— Почему лес, а зверей не слыхать? — спросила сама Хрейя у Диамис от дальнего края своего бутерброда.

— День, жарко, вот они и спят, — ответила ей старуха. — Да и пуганые тут звери: охотятся на них. Ты яблоко тоже кушай: зря, что ли, я в нем середку вынула?

С ближней сосны спрыгнула жирная, с проседью белка, ловко цапнула половину яблока с колен Хрейи и попрыгала в сторону, прямо по хвойному настилу, прятать добычу.

— Ой, белочка! А ты говоришь — все пуганые.

— То не белка, — объяснила ей мать, — а прадедушка Белкун, родоначальник пышнохвостого племени. Никто не знает, сколько ему весен: живет себе, сколько влезет, и за все времена его пальцем не тронули, не то чтобы стрелять. Хорошо, что мы его встретили и угостили. Это к удаче.

На деревенскую площадь дома сошлись как на вече: повернувшись к ней передом, к лесу задом. Высокие, чуть нескладные, и в два этажа: на верхнем ярусе — люди, на нижнем — скотина. Светелки тоже устраивали внизу: девка — работница, за коровой досмотрщица, снует по двору за полночь и до зари, а если на выданье — так ухажер скорее надоумится в окно залезть. Скорее — да не легче: на задворках стаями собаки, мелкорослые, пышные, как лисы, звонкоголосые и жуть какие сердитые.

На зеленой лужайке в центре Селеты собрались, наверное, все три лесных деревни. Мужчины в праздничных белых куртках и штанах; за расшитые пояса заткнуты полумечи-полукинжалы шириной в ладонь, похожие на римский гладиус. Женщины одеты причудливей: юные девушки и девочки поверх светлых рубах все в черном с узкой красной вышивкой, обвязка на голове тоже красная и в палец толщиной. Если девушка невестится — лента сразу делается шире, пестрей, иногда даже коробом стоит. Про такие уборы шутят: того, кто их дарит, сзаду собаки за пятки грызут, а спереду корова на рога поддевает.

Самые нарядные — молодухи, у которых дети пошли — а до первого ребенка им и венчанье не в зачет. Сарафан сменяется разрезной юбкой яркого полосатого тканья, наплечным ожерельем с серебряными бляшками и по праздникам еще серебряным поясом из квадратных звеньев: зависть этнолога, гордость музея. Лента, подобранная в тон ожерелью, украшена бантами и фигурными подвесками, звенящими при каждом повороте головы: весь Лес слышит, что моя женка идет!

А вот старухи снова в черном: и сарафаны, и длинные рубахи, и платки, — но вышивка обводит края одежд золотной нитью, янтарным и жемчужным низаньем.

Все ели из огромных мис, по одной на десяток, или из посуды помельче, на парочку. Этакий «завтрак на траве»: за столами хватило места лишь для патриархов и матриархов. Восседали тут и Денгиль с Диамис. Их тоже переодели в местное, и Диамис огорчалась темной хламиде, уверяя, что та ее старит.

От одной из скамей отделилась женщина средних лет, одетая под юбкой и наплечником по-городскому. Поздоровалась:

— Я учительница здешняя. Ну и — каждый зять да знает свою тещу.

— Так вы мать моей Тэйни — ина Идена?

Она усмехнулась:

— Если вообще можно назвать это создание чьей-либо дочерью. Исчезает на много лет, потом является внезапно… посреди ночи. Заблудилась по дороге. Одежда волглая, каблуки сбиты, зато на пальце колечко ценою в овечий гурт и глаза что свечки. Она вас какой дорогой вела — через воду?

Денгиль кивнул.

— Только ее и знает, пожалуй. Ох, и устроила же нам историю! Хотят ее переодеть — не надо, у костра обсохла и обогрелась. Кормят — сыта. А что самое забавное — ее, незамужнюю тогда девчонку, с тех пор сильно зауважали, не менее старой бабки Цехийи, нашей наимудрейшей.

Денгиль обозрел окрестности. Тэйни с дочерью сидели в толпе, обе разнаряженные в пестро-синее. По соседству чернокудрявая Зальфи в том же костюме эркской молодухи, но без венца, шуровала деревянной ложкой в посудине, которую водрузила на поднятые колени. Рядом белокурый, плотный юноша, без оружия, но в очках, что-то поправлял или приплетал к ее убору: затем надел на голову девушки. Оба заулыбались друг другу.

— Мой младший, Элин, — объяснила Идена, проследив его взгляд. — Он у меня технарь. Старший не здесь, юридический закончил еще до поворота направо.

Трапеза окончилась, девушки убрали посуду и объедки в корзины. Около огромного, утоптанного круга в сердцевине лужайки стали двое с чем-то наподобие флейт и один с цимбалами. Молодые женщины и парни с мечами то и дело поднимались с земли, входили в круг. Пошла и Тэйни.

Когда выстроились два хоровода: внутренний мужской, внешний, более редкий — женский, двинулась и мелодия — резкая и одновременно тягучая, звеняще-ритмическая. Сначала мужчины шли, сцепив руки, притиснувшись друг к другу плечами, но музыка разгоняла, придавала скорость. Парни чуть раздвинулись, женщины расцепили руки. Оба кольца слаженно вертелись — то в одну, то в противоположные стороны. Вдруг девушки словно запнулись на миг — и ловко вспрыгнули на мужские плечи: получилось два яруса, как в хевсурской «Крепости». Мужской хоровод сперва стоял неподвижно, чуть раскачиваясь, затем двинулся. Девушки ловко переступали по плечам ножками в мягких поршнях, покачивая плечами, — шли против течения нижнего круга. Снова пауза — и снова круги приходят в движение, но вертятся уже в иную сторону.

Ритм оборвался. Пронзительная мелодия как бы повисла в воздухе без опоры. Девушки, будто по сигналу, соскочили вниз и вовне, а одна из них — вовнутрь. И тотчас же струны зазвенели, зарокотали с удесятеренной силой, мужской круг завертелся, рассыпаясь на пары. То был уже воинский, яростный танец. Клинки вылетели из ножен и скрестились, высекая искры. Поединщики то пригибались, то наклонялись вбок или вертелись волчком, с нечеловеческой ловкостью и слаженностью воспроизводя бешеный ритм.

Светлая фигурка внутри тоже задвигалась, но в рисунке певучей мелодии — то касалась плеча или щеки одного из воинов, то текла вдоль хоровода, раскинув руки, то, пригнувшись, ужом проскальзывала под клинками, переходя на внешнюю сторону и тут же ныряя обратно. В одно такое мгновение она повернулась лицом — и Денгиль узнал Тэйни. Хотел вскочить, но соседи с привычной сноровкой пригвоздили его к месту.

— Сиди, олух, — шепотом прогудела Диамис ему в ухо. — Так надо. Не сбивай ей настрой.

Сколько длилась безумная карусель — он уже не понимал. Наконец, Тэйни будто притомилась, последние па делала уже в центре стальной круговерти. Воины, снова сплотившись в единую стену, упали на колени, протянули к ней мечи — спицы огромного колеса. А она, внезапно сбросив ленту и тряхнув головой, осенила блескучий круг распущенными золотыми волосами, обернулась последний раз и — тоже упала навзничь вместе с музыкой.

Ее подняли, привели под руки: запыхавшуюся до полусмерти, румяную и счастливую.

— Ох! — закрутила головой Зальфи. — А вы еще говорили, что после родов забыли наши эроскую танцевальную науку. Я чуть со страху не померла, даром что клинки затуплены.

Тэйни чуть помрачнела, вспомнив — и вдруг мальчишески улыбнулась всеми зубами.

— Затуплены, конечно, — повернулась к одному из мужчин-танцоров, выдернула меч из-за его пояса. — Мадмазель не подарит мне платочек на память?

Осторожно положила батистовый лепесток на лезвие.