Девятьсот бабушек (сборник)

День был в разгаре, но Чарльз Когсворт сидел в темноте. Григорий Смирнов сказал, что пойдет подышать свежим воздухом. Он единственный знал об эксперименте и дал согласие на его проведение. Остальные разрешили использовать карты своих мозговых волн, даже не подозревая, для чего это нужно.

Начальный этап эксперимента всегда проходит спокойно. На этот раз Когсворта ждал полный успех. Ощущение видения глазами другого — новое, восхитительное чувство, несмотря на то что полное осознание происходящего наступает не сразу.

— Григорий более великий человек, чем я, — сказал Когсворт. — Я давно это подозревал. Он наполнен безмятежностью, которой мне так не хватает, хотя у него нет моей нервной восприимчивости. Мир, в котором он живет, гораздо лучше моего.

Это действительно был лучший мир, более масштабный и захватывающий.

— Кто бы мог додуматься дать траве такой цвет? Если это трава вообще. Это то, что Григорий называет травой, но это не то, что считаю травой я. Интересно, согласился бы я видеть ее такой всегда? Наверху — непривычное, более ясное небо, впереди — холмы с более четкой текстурой. Он отчетливо видит их возраст, а я не замечал его никогда. И он знает, что в их жилах течет вода.

Вот приближается человек, он выглядит величественнее всех, кого я когда-либо видел. Но этот человек мне знаком, его зовут мистер Доттл. Раньше я держал Доттла за дурака, но теперь, в мире Григория, я понимаю, что человек не может быть дураком. Я смотрю вдохновенными, почти божественными глазами гиганта мысли, смотрю на мир, который еще не знает усталости.

Несколько часов Чарльз Когсворт провел в мире Григория Смирнова. И здесь, за пределами своей жизни, он нашел великую надежду, которая позже его не обманула.

Потом, после долгого отдыха, он посмотрел на мир широко раскрытыми глазами Гаэтана Бальбо.

— Я не думаю, что он более великий, чем я, хотя и явно мудрее. Мир, который он видит, ничуть не прекраснее моего. Я не поменялся бы с ним мирами, как поменялся бы с Григорием. Здесь не хватает яркости моего собственного мира. Но все равно этот мир очарователен, и я с удовольствием загляну сюда снова. Я знаю, чьими глазами я смотрю на мир. Глазами короля.

Потом он взглянул на мир глазами Теодора Граммона и почувствовал прилив жалости.

— Если я слеп в сравнении с Григорием, то этот человек слеп в сравнении со мной. Я, по крайней мере, знаю, что горы живые, а он думает, что они — несовершенные многогранники. Он стоит посреди пустыни, но не может даже поговорить с населяющими ее дьяволами. Он все расчленил и расчислил и даже не подозревает, что мир — живое существо. Он создал мир величайшей сложности, но не способен увидеть сияние его граней. Этот человек добился многого только потому, что изначально на многое закрыл глаза. Теперь я понимаю, что теория, даже самая лучшая, — не более чем факт, обглоданный тем, у кого нет зубов. Но я вернусь и в этот мир тоже, пусть даже бестелесно. Я смотрел на мир глазами слепого отшельника.

Это было восхитительно и захватывающе, но и утомительно тоже. Когсворт отдыхал четверть часа, прежде чем вошел в мир Е. Е. Еулера. А войдя, испытал некоторое восхищение.

— Обычный человек не мог бы смотреть на такой мир, потому что сошел бы с ума. Это почти как смотреть на мир глазами Бога, который знает, сколько перышек у каждого воробышка и сколько блох на каждой собаке. Взаимосвязанное видение бессчетных подробностей. Это ужасно! Даже смотреть на такой мир очень сложно. Как он выносит такое? Но я вижу, что он любит каждую малоприметную деталь, и, чем она неприметней, тем больше он ее любит. Лично у меня этот мир вызывает только аналитический интерес. Кто-то должен держать и эти вожжи, и слава богу, что это выпало не мне. Приручать старого мохнатого зверя, на котором мы живем, — удел Еулера. Я ищу судьбу повеселее.

Он смотрел на мир глазами менеджера.

А вот попытка заглянуть в мир Карла Клебера закончилась полным провалом. Один психолог-бихевиорист, исследовавший шимпанзе, рассказал как-то такую историю. Посадив любознательное животное в комнату, он запер дверь на ключ. Наклонившись к замочной скважине, чтобы проверить, чем занимается его подопечный, он увидел карий глаз шимпанзе, прильнувшего к отверстию с другой стороны.

Нечто подобное случилось и теперь. Хоть Карл Клебер не подозревал о проходящем эксперименте, процесс наблюдения осуществлялся с обеих сторон: пользуясь случаем, Карл изучал Когсворта. Пока Когсворт разглядывал мир глазами Клебера, Клебер изучал его самого.

— Я смотрю на мир глазами соглядатая, — заключил Чарльз Когсворт. — Но тогда сам я кто такой?

Мир Григория Смирнова — первый, в который заглянул Когсворт, — был величайшим. А вот мир Эдмона Гийома — предпоследний, в который заглянул Когсворт, — оказался самым захудалым. Это был мир, видимый изнутри желчного протока. Мир неприятный во всех отношениях, такой же, как и сам Эдмон. Как тут не стать скептиком, если всю жизнь смотришь на мир резиновых костей и бескровной плоти, разряженной в одежды уродливых цветов и нелепых фасонов?

— Крот из другого мира благороднее, чем лев из этого, — сказал Когсворт. — Сложно не быть критиком, если вокруг полно того, что можно критиковать. Трудно не быть неверующим, если все время задаваться вопросом: создан ли этот мир Богом или выношен косоглазой страусихой? Я смотрел на дурацкий мир глазами дурака.

Когсворт перевел дух и сказал:

— Я смотрел на мир глазами гиганта мысли, глазами короля, глазами слепого отшельника, глазами менеджера, глазами соглядатая и глазами дурака. Осталось взглянуть на мир глазами ангела.

И этим ангелом, возможно, являлась Валерия Мок. А может, и не являлась. Ведь она — красивая женщина, а на старых иконах ангелы традиционно изображались как суровые мужчины с взъерошенными крыльями.

Валерия всегда выглядела радостно-удивленной и казалась воплощением всего самого очаровательного на свете, — по крайней мере, для Чарльза Когсворта. Он считал ее остроумной, хотя вряд ли припомнил бы хоть одну ее по-настоящему острую шутку, попроси его кто-нибудь об этом. Он считал ее бесконечно доброй, и под этот критерий она более-менее подходила. Тем не менее, как сказал Смирнов, необыкновенной личностью ее обыкновенно не считали.

Еще недавно Когсворт был уверен: то, что он испытывает к Валерии, больше походило на любовь, чем на недоумение. И поскольку он отчаялся постичь ее обычными способами, хотя другие понимали ее без особого труда, то сейчас он использует нестандартное средство.

Он посмотрел на мир глазами Валерии Мок, приговаривая:

— Сейчас я увижу мир глазами ангела.

Пока он смотрел, его настроение менялось, причем далеко не в лучшую сторону. Как завороженный, он долго смотрел на мир глазами Валерии. Ну, может быть, не так долго, как глазами Григория Смирнова, но все равно довольно долго.