Девятьсот семнадцатый

не должны оставлять вооруженной борьбы. Она идет и скоро развернется повсеместно. Но учредилку мы

используем. По имеющимся у нас сведениям, большинство депутатов выбрано от наших сторонников.

— Тогда дело другое.

— Конечно. Иначе, с какой бы стати мы ратовали за учредилку! Итак, решено: мы сдаемся. Так сказать,

уступаем в пространстве, чтобы выиграть во времена. Господа офицеры, через десять минут — по своим

местам. Кстати, в соседней комнате есть пища телесная. Желающих милости прошу наскоро выпить и закусить.

— Куда путь держите, полковник?

— Из Москвы?

— Да.

— На Дон, к Каледину.

— Отлично, и я с вами, — заявил Бахрушин.

*

В больнице, на скорую руку приспособленной под госпиталь, Щеткин быстро пришел в себя. Тут же он

хотел подняться с койки и отправиться в ревком, но санитарки не пустили:

— Нельзя. Отдыхай. Сил наберись.

Щеткин поспорил с ними, но подчинился. В первый раз за боевую неделю он сытно поел, его начало

клонить ко сну.

“Ладно уж”, — сказал он сам себе. — Пересплю часок, отдохну да снова за винтовку”.

Спал Щеткин долго и вряд ли проснулся бы сам, если б его не разбудили. Он открыл глаза. Над ним

склонилась санитарка.

— Проснись, товарищ, — говорила она.

— А что?

— Тебя спрашивают.

Щеткин вскочил на ноги, потрогал повязку на ране. Особенной боли не чувствовалось.

— То без памяти, а то… ишь, какой шустрый, — изумлялась сиделка.

— Это потому, тетка, что я без памяти… спать хотел. Без малого четыре ночи не спал, — вот и: свалился.

— А рана?

— Какая рана? Вот эта, что ли? — шлепнул Щеткин себя по лбу ладонью. — Это не рана, тетя, а

царапинка.

— Ишь ты, герой какой. Хоть бы побрился, а то в щетине весь.

— На то и Щеткин, чтобы в щетине быть. Ха-ха! А кто спрашивает?

— Приходили из ревкома, спрашивали. А нынче какая-то барышня ждет.

— Так зови.

— Сюда нельзя. Сам ступай, добро — ходишь.

— Ну, что ж! Давай разматывай мне это. Что я, турецкий паша? Ишь, накрутили на лоб. Да умыться бы.

— Ну и пострел! Как к барышне, так прихорашивается.

Щеткин покраснел.

— Ну, ну, давай тетка. Некогда мне с тобой лясы точить.

У входа в больницу, в небольшом коридорчике, Щеткин увидел Варю Кисленко. Девушка сидела на

скамье у стены и как будто дремала.

— Здравствуй, Варя. Чего ко мне? — спросил Щеткин, подсаживаясь к ней.

— Здравствуй, товарищ Щеткин. Пришла навестить.

— Вот и спасибо. А что, из отряда ушла, что ли?

— Почему думаешь?

— Да без оружия.

— Распустили отряд наш. Победили мы юнкеров.

— Что говоришь! — вскричал Щеткин. — Ах, чорт, — без меня! Надо побежать в ревком.

— Пойдем вместе.

По дороге Щеткин, любуясь стройной фигурой и открытым. приятным липом Вари, расспрашивал ее о

многом. Девушка доверчиво рассказывала. Из ее слов Щеткин узнал, что Варе двадцать один год, что она живет

с матерью — обе ткачихи. Что был у нее жених, да забрали его на войну, где и погиб он.

Но самое основное было то, о чем девушка не сказала ему ни слова, но что почувствовал он всем своим

сердцем. Он нравился ей, — вот что закружило голову Щеткина радостью.

— Варюша, — сказал он, когда они подошли к ревкому. — А как мое обличие… Гм… Ничего?..

— Хорошее обличие, — просто ответила девушка, прямо взглянув в глаза ему.

— И ты мне нравишься… Варя.

— Вы просто так, шутите, — заявила девушка и неожиданно добавила: — А я к вам ведь по делу

пришла.

— По какому делу?

— У вас квартиры нет. Один. Идите к нам жить. Хоть комната одна, да чулан еще есть. Плохо, да лучше,

чем нигде.

— А как же мамаша?

— Она рада будет. Я рассказала ей вчера про ваши подвиги. Вот она и послала меня. Иди, говорит, проси

— если он бездомный. Такого героя всегда приятно уважить.

— Ну, уж и героя, — закраснелся Щеткин. — Так вы в общежитии живете при фабрике?

— Да, приезжайте, товарищ Щеткин.

— Зови меня Петром, чего там величать каждый раз. Да что за выканье — не господа.

— Согласна. Так ты, Петя, приходи. Я приготовлю тебе все. И в баню сходить можно. У нас есть. И белье

отцовское осталось.

— А что старик-то?

— Три года как умер.

— Ага. Ладно. Ну, я в ревком, Варюша.

— Так ждать, что ли?

— Жди. Приду непременно.

Они крепко пожали друг другу руки и, улыбаясь, разошлись в разные стороны.

*

“Во имя божие всеросийский священный собор призывает сражающихся между собой дорогих наших

братьев и детей воздержаться от дальнейшей ужасной кровопролитной брани.

Священный собор от лица нашей дорогой православной России умоляет победителей не допускать

никаких актов мести, жестокой расправы и во всех случаях щадить жизнь побежденных.

Во имя спасения Кремля и спасения дорогих всем нам в нем святынь, разрушения которых и поругания

русский народ никогда и никому не простит, священный собор умоляет не подвергать Кремль артиллерийскому

обстрелу.

Председатель собора митрополит Тихон”

— нараспев читал Кворцов, когда Щеткин вошел в кабинет членов ревкома.

— А, Щеткин. Здравствуй, брат. Уже выздоровел? Ну, и живуч же ты. А нам попы грозить начинают.

Видишь, так и написано: “Русский народ никогда не простит”. Читай — попы не простят.

— Черт патлатые. Наплевать!

— Вот именно. Заметь себе, когда исход боя еще не был предрешен, сидели себе святые отцы и ни гу-гу.

Как только мы победили, так сразу же они вспомнили заповедь “не убий”.

— Что, разве сдались юнкера?

— Капитулировали в городской думе, подписали условия сдачи.

— Какие же условия?

Просят не мстить, не арестовывать и позволить им выехать из Москвы.