Дежа вю

— А хотел бы узнать? — быстро спросила Маша.

Он невесело ухмыльнулся.

— Ты же знаешь, я — эгоист. — В этих словах было столько горечи, что Маша впервые за время общения с ним почувствовала разочарование. — Исключительно для собственного комфорта мне хотелось бы знать только одно — что она счастлива.

— Не знала, что твой комфорт зависит от других, — уколола она. — Люди никогда тебя не интересовали.

Олег сказал, что так и есть.

— Впечатлительная, однако, мадам, — заметила Маша, — даже к своему обеду не притронулась. Ты отбил у нее аппетит, Олег, тебе не стыдно?

— Хватит об этом.

— Да что ты в самом деле?! — разозлилась она. — Эта женщина и вправду чужая тебе, с чего заводиться?

— Смеяться над ней я тебе не позволю!

— Олег, ты с ума сошел? Я не смеялась, я всего лишь пытаюсь разрядить обстановку. Мне не нравится, когда ты такой мрачный.

Тут она подумала, что никогда прежде не видела его мрачным. Ей стало жаль его.

— Милый, — Маша погладила его пальцы, слегка подрагивающие на пачке сигарет, — у каждого была история любви, которую невозможно забыть. Но зачем из-за этого портить вечер? Или ты веришь в теорию половинок и думаешь, что она — как раз та, кто был предназначен тебе и ни с кем больше ты не будешь счастлив?

На этот раз иронии в ее голосе не было, но недоверие, с которым она рассуждала о любви, покоробило его. Еще утром, услышав подобные речи, Олег с энтузиазмом разделил бы ее взгляды. Половинки — это смешно. Единственный шанс испытать счастье — это несправедливо. Так не может быть.

Однако ему неприятно было слышать это сейчас.

— Ты злишься, потому что вы никогда не сможете повторить то, что было?

— Я не злюсь, — отмахнулся он от ее абсурдного заявления. — К тому же в этой жизни вообще ничего невозможно повторить!.. Послушай, я хочу прогуляться. Поешь без меня, ладно?

Она поморщилась:

— Олег, это смешно!

— Нет.

Он подумал, а не рассказать ли ей все? Но как объяснить, что от любви остался лишь призрак и он немного значит в его жизни. Важно другое. Вместе с той любовью погиб он сам, в прямом смысле слова перестал быть — и вместо сильного, страстного юноши появился хмурый мужик, со временем научившийся выдавать свою угрюмость за мудрость.

А та, что была повинна в этом, считала себя жертвой. Видит бог, у нее были основания! Но разве они имели бы значение, если бы они доверяли друг другу?

Он так много об этом думал, что уже точно не знал, где реальность, а где — только его представление о ней.

— Олег, сядь, — попросил кто-то, и он понял, что забыл о Маше.

— Я все-таки пройдусь. Встретимся в театре, ладно?

— Ладно, ладно, — пробурчала она скорее сердито, чем обиженно. — Но если в зале твой пустой желудок будет урчать от голода, я тебя собственноручно выведу!

Он благодарно улыбнулся. Нет, Маша не понимала его, но сейчас ее легкость была нужна ему, как ничто другое.

— Пока, Машунь.

Она сложила губки трубочкой:

— Пока, котик.

ГЛАВА 9

Дом, в котором Тина родилась и выросла, был ей ненавистен. Поначалу, совсем еще крохой, она ненавидела только пространство, точнее его отсутствие — длинная узкая комната была перегорожена сервантом, уставлена кроватями, завалена какими-то коробками; в пятиметровой кухне было не повернуться; в прихожей на голову запросто могла свалиться вешалка, прибитая кое-как; и в ванной долго находиться тоже было опасно для жизни — шаталась надломленная раковина, осыпалась штукатурка, тазы падали с гвоздей от одного неловкого движения.

Но пространство заполнено не только вещами, поняла Тина, став немного постарше. И возненавидела сильней, осознанней, потому что все в доме пропиталось безысходностью и злобой.

Отец пил, и в запое был страшен, нечеловечески жесток и хитер. Надеяться на то, что после очередной бутылки он бессознательно упадет, было глупо. Могучее сибирское здоровье не могла сломить какая-то там огненная вода! Тянуло покуражиться, и было безразлично, кто именно от этого пострадает: соседи, жена, дочери. Тина, ходившая в синяках, как и мать с Вероникой, никак не могла решить, что презирает больше — пьянство отца или мамино смирение, и чего больше боится — побоев или собственного бессилия.

Самой первой, самой главной ее мечтой было уехать из дома как можно дальше, туда, где выветрится смрадный запах тоски, страха, безропотного ожидания удара.

Впрочем, трезвым отец был с ними ласков. Звонко мимоходом шлепал по заднице и заявлял с нежностью:

— Вот кобылы выросли, а! Мать, ты глянь, какие кобылы! Ну, хоть бы одного ты мне сына родила!

— Витя!

— Что «Витя»? Ходят макаки разрисованные, юбка до пупа, лохмы в разные стороны, тьфу!

Борец за нравственность хватался за челку «макаки» большой рабочей пятерней, пихал неразумную голову дочери под кран, и от модной красоты, торчавшей воинственно, как хохол попугая, ничего не оставалось.

Вместо майки и лосин — таких долгожданных, так трудно доставшихся, — мудрый батя выдавал старую школьную форму.

— Она же на мне по швам треснет! — пищала зареванная Тина.

— Жрать меньше надо, — советовал родитель и шел к местным барыгам менять лосины на нечто более пригодное для жизни, походя устроив взбучку и Веронике, для профилактики.

Почему-то мама даже в эти моменты, когда отец был не особо опасен, не могла заступиться за них, опускала глаза, выпихивала из комнаты от греха подальше, но никогда слова поперек мужу не говорила. И дочерей учила тому же. С каждым годом Тина сопротивлялась все больше, а сил оставалось все меньше. Будто болото затягивала ее серость будней — дом, школа, двор; дом, школа, двор, дом… И все бы ничего, все бы весело, нормально, но точно знаешь, что спустя несколько лет — дом, работа, дом, работа… А через полвека — дом, дом, дом, да лавочки возле подъезда, да стакан семечек в аккуратно заштопанном кармане сарафана. Все известно наперед.

Чего ей хотелось? Точно она не знала, и хотя географию в средней школе номер семь города Бердска преподавали на достойном уровне, и Тина прекрасно знала, что ни тридевятого царства нет, ни тридесятого государства, однако думала, что далеко отсюда все устроено иначе, и стоит только шагнуть посмелей и окажешься в неведомом, прекрасном мире.

В девятом классе она написала сочинение о самом счастливом дне в своей жизни. Маму вызвали к директору.

Мизансцена была такова: Тина подпирает стенку с портретом Горбачева, директриса в кресле печально грызет дужку очков и жалеет, что не ушла на пенсию еще десять лет назад, мама мнется у порога, шмыгая в платочек, комсорг то и дело замахивается, собираясь хорошенько стукнуть по столу, а остальные в этот момент пугливо прыскают в стороны.

— Вы послушайте, что она пишет! — возмущенно забулькала пышнотелая литераторша. — «Он еще не настал, мой самый счастливый день, но обязательно настанет, как только прозвенит последний звонок и я освобожусь от дурацкой школьной формы раз и навсегда, и сниму галстук, в который уже никто не верит, а носят просто так, по привычке или ради хохмы, и смогу сама решать, что и когда читать, что носить, куда идти и можно ли в шестнадцать лет целоваться с мальчиками! В тот же день, в самый счастливый день моей жизни я устроюсь на работу, а не пойду в институт, как это положено! Я сильная, хоть и худая, я могу работать, где угодно — на стройке, на заводе, могу дороги асфальтировать или мусор таскать, так что я обязательно заработаю денег — и не на платья, как вы думаете, и не на помаду. Я куплю билет на самолет и улечу отсюда навсегда! И там, куда я приеду…»