Дежавю

Мы играли в карты, и бабушка рассказывала мне о разных вещах. Она рассказывала мне о прошлом, о том времени, когда сама была маленькой девочкой, о том, как девушкой пережила войну, и о мужчинах, за которых выходила замуж. Бабушка многое знала о мужчинах. Иногда она забывала и по нескольку раз пересказывала мне одно и тоже. Но я не жаловалась. Мне нравилось слушать ее рассказы.

Но если дома была мама, то она качала головой и сквозь зубы обращалась к бабушке: «Мам, ты уже рассказывала нам это».

Поэтому я предпочитала, когда мы с бабушкой были одни, играли в карты и разговаривали. Иногда она рассказывала мне о моем дедушке, об отце моей мамы и о первом муже бабушки. Я знала о нем только из ее рассказов, потому что он умер, когда я была еще совсем маленькой. И, конечно, моя мать никогда не вспоминала о прошлом. «У меня нет времени на ностальгию», — говорила она.

— Бабушка, а ты любила его? — однажды спросила я.

— О да! — Она помахала картами, словно веером. — Я любила его больше всех!

Я заметила, как кровь прилила к ее лицу, когда она махала карточным веером, а еще я успела разглядеть червового короля и пикового туза. У меня были две дамы.

— Почему же тогда ты ушла от него? — спросила я с удивлением. Бабушка рассталась с ним, когда моя мама была маленькой.

Она не сразу ответила мне. Бабушка сосредоточенно посмотрела на свои карты, решая, какие оставить, а какие обменять. Затем сбросила две, и я сдала ей две из колоды. Я наблюдала, как она берет их, улыбаясь, как размещает в руке, как прижимает к груди. «Блефует ли она снова?» — думаю я. Моя бабушка умела блефовать.

— Потому что… — Она смотрела в карты, все еще задумчиво улыбаясь. Она совсем не смотрела на меня. — Твой дедушка не ценил того, что имел.

Да, да, бабушка определенно блефовала, подумала я. Но я не могла быть уверенной на все сто. Я внимательно следила за выражением ее лица, за взглядом, за губами, на которых заиграла улыбка, когда бабушка посмотрела на карты. Тогда моей бабушке было примерно восемьдесят. Я видела ее фотографии, когда она была еще молодой. Моим любимым был тот снимок, где она смеялась, сидя на краю капота машины, а рядом с ней, обнимая ее за талию, сидел какой-то солдат. Бабушка была очень красивая. Ее рыжие длинные и волнистые волосы струились по плечам, как у Риты Хейворт [23] , а шелковое платье, скроенное по косой, по моде сороковых, очень подходило к машине того времени. Бабушка была похожа на кинозвезду. Даже сейчас, когда ее волосы стали белыми как снег, бабушка оставалась все такой же красивой.

23

Рита Хейворд (1918–1987) — американская киноактриса, секс-символ 40-х годов прошлого столетия.

Она же наблюдала за мной. «Никогда никому не позволяй провести себя, Энни. Никогда!» — говорила она и, подмигнув, открывала выигрышную комбинацию.

Конечно, тогда ее советы, в частности в отношении мужчин, были для меня пустыми словами. В то время я витала в облаках и считала себя прекрасной принцессой, которую не менее прекрасный принц заберет куда-нибудь с собой в свое королевство, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Принц любил принцессу, а все остальное не имело значения. Они жили долго и счастливо. Конец.

Мама всегда говорила, что именно в этом моя проблема, несмотря на то что я уже молодая женщина двадцати лет от роду. «Ты слишком открыта, Энни Макинтайр! Жизнь — трудная штука, и лучше приготовиться к ней сейчас, чем потом испытать тяжкое разочарование». Когда бабушка умерла, мама только и сказала: «Теперь, возможно, ты спустишься на землю».

Но я не спустилась. Я купила билет в один конец, в Париж. Чтобы «разбить скорлупу» и не жалеть о том, сделано.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Я нашла.

На улочке, параллельной улице Риволи [24] , вдалеке от Сены, я нашла тот самый отель, где остановилась, приехав в Париж в первый раз. С похорон бабушки я прямиком направилась в аэропорт, а потом остановилась здесь. Тогда мне было двадцать три. Это было еще задолго до того, как я познакомилась с Марком и Бетти.

Сейчас я снова стою перед входом в этот маленький отель, у которого нет даже ни одной звезды. Я вспоминаю, что в моем номере не было даже ванной. Только туалет и раковина за рваной перегородкой в японском стиле. Старая женщина за стойкой вспомнила меня. Я удивлена, потому что я едва ее помню. Только сейчас в моей памяти возникло ее лицо, ее сильно подведенные черным карандашом глаза, аккуратно нарисованные, будто две идеальные арки, брови и крашенные в соломенный цвет волосы.

24

Улица Риволи — она из самых длинных улиц Парижа, естественное продолжение Елисейских Полей на восток от площади Согласия. Протянулась по правому берегу Сены на три километра параллельно течению реки.

— Мадемуазель Макинтир, моя прекрасная гостья из Австралии!

Она с хлопком складывает ладони и улыбается, выходя из-за стойки мне навстречу, чтобы взять меня за руки. У нее очень маленькие ладони, словно у ребенка. Она похожа на игрушечную куклу. Я тоже улыбаюсь. Меня искренне трогает такой теплый прием и то, что она вспомнила меня после стольких-то лет. Потом, правда, до меня доходит, что для нее прошло всего пара лет, с тех пор как я последний раз была здесь. Я уверена, что теперь для меня будет больше сюрпризов. С этого момента я меняю ход судьбы, и будущее станет развиваться совсем по другому сценарию.

Она настаивает, чтобы я вселилась в ту же комнату, Chambre 402, хотя на сей раз я предпочла бы другой номер, по крайней мере с душем. Потому как, несмотря на мою обманчивую внешность, я уже не та молодая девушка, которой была, и меня не столь легко прельстить одним лишь фактом пребывания в Париже. Но я не хочу обижать эту милую даму, поэтому беру огромный железный ключ, который она протягивает мне с улыбкой, киваю и благодарю ее.

— Merci beaucoup, Madame, — повторяю я снова и снова. Полагаю, что в этом я не изменилась.

Мой номер на четвертом этаже, куда ведет узкая витая лестница, деревянные ступени которой скрипят, отзываясь на мои шаги. Добравшись до своего этажа, я совершенно выдохлась. У меня тяжелая сумка. В поисках этого отеля я провезла ее в метро через весь Париж и пронесла по улицам. Это был тяжелый день — тяжелая неделя. Я бросила Марка. Он не знал, куда я ушла. У меня с собой не было телефона. Мобильных еще не было. Да и потом, как я уже сказала, все кончено.

Я открываю дверь и включаю свет, щелкнув рычажком медного выключателя слева от двери. Он там же, где и был. Небольшая полутораспальная скрипучая кровать, которая у французов считается двуспальной, накрыта бело-желтым покрывалом. Розовые и голубые цветочные обои по краям отстают от стен. На полу лежит потертый темно-синий ковер. Окно выходит на улицу.

Я вздыхаю. По крайней мере, все это мне хотя бы знакомо.

Бросив сумку на пол, я падаю на кровать. Да, кровать очень неудобная. Уже поздно, около семи. Надо умыться, снять напряжение с красноватой и припухлой кожи лица и пойти поужинать. Сегодня я не завтракала и не обедала. Но я слишком устала. Меня даже подташнивает. Это определенно стресс. Я просто полежу и постараюсь уснуть, накрывшись с головой покрывалом или просто закрыв глаза.

«Ты сама стелила себе постель, — сказала бы моя мать, — вот и спи в ней».