Дежурные по стране

— С прискорбием должен тебе заметить, что и людей-то не осталось, — ехидно заявил Митроха и расплылся в улыбке. — Не люди — гуппёшки аквариумные. Вона — от тополей и то больше проку. Те хоть кислород выделяют.

— Конечно, не хотелось бы выражаться в присутствии достопочтенных «лимонов», но выделительная система человека по-прежнему выдаёт…

— Гнусь. Ты ведь хотел сказать гнусь, Пузырь?

— Ой ли, ой ли, дружище. Вещи давно напрашиваются на то, чтобы мы стали называть их своими именами… Знаешь, на ум почему-то пришла история о нашем с тобой товарище. Надеюсь, в кладовых твоей памяти сохранилась история о Хоботяре?

— Да-а-а, — протянул Митроха. — Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Хоботяре.

— Озвучить ли её, мой друг? Уместно ли сейчас?

— О, да! Самое время, самое время, — утвердительно закивал головой Митроха. — Но только коротко, предельно сжато, иначе лопнешь от напруги, и в подлунном мире станет одним замечательным человеком меньше.

— Хорошо… Жил Хоботяра, месил Хоботяра, вышибли Хоботяру, но люди не забывают о нём, пример, так сказать, берут… Ну, как?

— Сама лаконичность должна гордиться тобой, а теперь уходим.

У всех шестерых первокурсников, сидевших в беседке, проступили на лице признаки агрессии: у одних — ярко выраженной, у других — еле заметной. Молотобойцев взорвался первым:

— А ну стоять! Вы на кого это тут намекаете?

— А намекают они на то, что я, ты, да и все мы — навозные черви, копошащиеся в вонючем дерьме, — вскипел Левандовский. — Это нетрудно понять из их диалога.

Магуров лениво потянулся, кое-как заставил своё грузное тело оторваться от скамейки, соорудил на своём лице что-то навроде недовольства по поводу всей этой мышиной возни, подошёл к выходу из беседки и загородил его. Загородить в Яшином случае означало — наглухо замуровать, что он, сам того не подозревая, с успехом и проделал. Не то, что человек — комар терял теперь всякую надежду на проникновение в беседку через живую дверь, которая на уличной стороне стала покрываться испариной.

— Мы ждём ответа, господа, — спокойно заметил Волоколамов. — Я знаю Яшу два часа, но уже успел разглядеть в этом гиганте дикого зверя, не подозревающего о существовании слова «милосердие». Надеюсь, я не ошибся в своём предположении?

— Хотелось бы тебя разочаровать, однокурсник, но вот этими вот руками я действительно могу разорвать льва, — ответила живая дверь.

— А слонов ты случаем не выгуливаешь на поводке? — подключился Бочкарёв.

— В далёком детстве бывало и такое… Так-то я вообще пакостный был. Играл в футбол юпитером, бодался с носорогами, выпивал до донышка Байкал, дрался с динозаврами, сбивал из рогатки…

— Неужели птерадактелей? — улыбнулся Бочкарёв.

— Нет, космические ракеты. За это мама лупила меня металлической хлопушкой размером с Вселенную, а папа ставил меня…

— На противотанковые ежи, — вырвалось у Бочкарёва.

Пузырь с Митрохой не выказали и тени страха. Дерзкое поведение юнцов провоцировало их на ответные действия, но они понимали, что напросились сами, а «лимоны» просто отстаивали своё достоинство.

— А я никуда не тороплюсь, Митроха, — сказал Пузырь. — Вижу, что ты тоже. Посидим, поговорим с молодёжью. За жизнь поговорим, просветим их в плане того, что было и могло бы быть. Возможно, они и хорошие ребята. Кто их сейчас разберёт? Они готовились перейти в седьмой класс, когда мы переступили порог этого института. — Голос Пузыря упал. — Мы были полны надежд, — помнишь?

— Да.

— Тогда страна была такой же молодой, как вы сейчас… Мы влюблялись, дарили девушкам цветы, строили планы на будущее. А как мы дружили, — помнишь? Я тебя спрашиваю: помнишь ли ты, как мы дружили?

— Не надо, Пузырь.

— Нет, пусть знают, как мы дружили! Так уже не дружат, чёрт тебя подери, Митроха!

— Замолкни!

— Колю Волнорезова, Димку Брутова, Стёпку Круглова помнишь?

— Заткнись! — побагровев от ярости, бросил Митроха.

— Нас было пятеро, мы зажигали на вечеринках, пили водку, упивались свободой, гуляли до зари, стояли друг за друга, когда кто-нибудь попадал в передрягу… Помнишь?

— Твой язык надо вырвать с корнем! — взревел Митроха. — Заглохни!

— Нас было пятеро. А сейчас сколько? Сколько нас осталось на выходе? Я тебя спрашиваю…

— Двое! — рассвирепев, закричал Митроха. — Ты же сам знаешь, что нас осталось только двое!

— А где ещё трое? Где? Куда подевались ещё три человека? Отвечай.

— В земле, гад!

— А мы на земле, гад! — пригвоздил железный голос Пузыря. — И будь я проклят, если эти молокососы не дослушают меня до конца… Я вижу, что они заёрзали. Им надо бежать на пары, Митроха. Им не терпится поднабраться ума, дружище, а мы тут с тобой нюни разводим. Этим ребятам ничего не грозит. Они попали в хороший институт, в котором, к счастью, осталось достаточно много преподов из старой команды. Их всему научат, дружище.

— Ты действительно веришь в это? — вытерев лицо кепкой-патиссоном, отрешённо спросил Митроха.

— Верю, свято верю. А как же не верить-то? Во что же тогда остаётся верить, если не в это?.. А помнишь, как Волнорезов играл на гитаре? Наш местный Бродвей оживал, когда он пробегал по струнам. Машины сбавляли ход, чтобы услышать его пронзительно-чистый голос. Люди выходили на балконы при звуках его песен. Под него засыпал и с ним просыпался город. Он управлял человеческим настроением, как добрый моряк парусами, заставлял плакать и смеяться вместе с ним. Он, словно весенний ветер, гнал холод из душ. Коля ни разу не выезжал за пределы города, но казалось, что он побывал везде и перевидал всё — так он пел!

— Я тоже слабать могу, — позволил себе заметить Молотобойцев.

— Слабать и я смогу, парень, — усмехнулся Пузырь. — А так, чтобы земля содрогалась, так, чтобы рождаться с началом песни и умирать на последнем аккорде… И кем их теперь заменить, пацаны? Это, как в футболе. Три кроваво-красные карточки, вскинутые главным судьёй в голубую даль неба, не подрывают командного духа, но силы противников становятся неравными. Яростные атаки без трёх нападающих разбиваются на середине. Трибуны ревут и требуют гола, но коллектив, лишённый ключевых игроков, вынужден перейти к обороне и выстраивать стену на подступах к штрафной площади. Защитники уже не помышляют о победе и думают только о том, как избежать поражения. Проходит какое-то время, и ноги футболистов, играющих в меньшинстве, наливаются свинцом. В обороне возникают бреши, голы сыпятся один за другим… Мы не вышли в финал… Нас было пятеро, осталось двое.

— Девяносто пятый год. Три человека отчислены из института за неуспеваемость и призваны в ряды Вооружённых Сил… Гражданская война, — бесстрастно произнёс Митроха.

— Первая чеченская кампания, — осторожно поправил Лёня.

— Когда свои убивают своих на своей территории — это Гражданская война, — злобно процедил Пузырь.

— Там было полным полно наёмников из Прибалтики и арабских государств, эта война не может называться Гражданской, — твёрдо произнёс Левандовский.

— Когда-то «белым» тоже помогали интервенты. Значит, следует говорить о Гражданской, — отрезал Митроха. — Федералы гибли за целостность России, чеченцы — за независимость республики Ичкерия, уроды — за деньги, твари — за ложную ветвь древней и великой религии.

Несколько минут длилось молчание.

— Я так думаю, что всё не так просто, — сказал Бочкарёв. — Правда металась от федералов к сепаратистам долгое время, не зная, к кому примкнуть, но… Но потом стали происходить страшные вещи. В чеченском лагере борцы за свободу слились с наёмниками и ваххабитами, переняли у уродов и тварей антигуманные методы ведения боевых действий, и правда закрепилась за нашими войсками.

— А разве уместно говорить о правде на войне? — удивился Женечкин, до этого не произнесший ни слова. — Люди убивают друг друга, а у них мамы, жёны, дети дома плачут. Давайте лучше яблони сажать, встречать рассветы в горах, любоваться закатом, собирать ромашки в поле. Рыбу тоже удить можно! Весело!