Дежурный ангел

– Как себя чувствуете? Говорить можете?

– Никак, - ответил на все его вопросы Илья Семенович. Очень тихо ответил, потому что в горле стоял сухой ком.

– Воды!
– сообразил доктор.

– У вас инфаркт. Еще нельзя сказать, но опасность миновала.

– Ясно.
– Савельев с огромным удовольствием выпил полстакана воды.

– В ваших документах не было медицинского страхового полиса. Он у вас есть? Бесплатно мы могли оказать только первую помощь.
– Доктор не извинялся, он говорил как привыкший к чужой боли и новой выживательно-капиталистической системе человек. Но и недоброжелательства в его голосе не чувствовалось.

«Опять деньги», - подумал Савельев.

– Могу я вас попросить?
– вновь закрыл глаза Илья Семенович, напрягая размытую темнотой забытья память.

– Конечно, - ответил доктор из новой жизни.

– Позвоните в Горноправдинск. Это Ханты-Мансийский район. В Правдинскую экспедицию, и передайте... Телефонограмму, что ли? Скажите: Савельев попал в беду, срочно нужны деньги и помощь... Назовите адрес больницы.

– А кому передать?

– Тому, кто ответит.

Первую ночь в сознании Илья Семенович не спал. Да и «надоело» организму небытие, особенно не хотел отключаться мозг. Хотя думать, собственно, было не о чем. Что-то важное в жизни уже кончилось, а новое еще не началось. Под окном какой-то подпитой мужичок горланил новую псевдонародную песню:

На хрена нужны юга,

На хрена столица?!

Улечу на Север я,

Буду вольной птицей!

Мужики из бригады были в Москве уже через три дня. Двое ехали в отпуск, а друг Ильи Семеновича, Митрофанов, приехал специально за ним. Кроме денег, они привезли с собой стерлядь для ублажения медицинского персонала и заверения для Савельева, что его ждут на работе. Какие после этого еще нужны лекарства? Но самое интересное Федор Митрофанов сказал Илье Семеновичу в день выписки, видимо, дожидался, когда доктор будет уверен, что Савельев сможет перенести волнение:

– Жена твоя, Елена, вернулась. Молодым-то дали квартиру. Она теперь в вашей трехкомнатной порядок наводит. Ты это, Семеныч, не волнуйся. Уж не знаю, из-за тебя или нет вернулась, а, может, ей в этом суверенном Казахстане тоже невмоготу стало.

– Вернулась...
– только-то и сказал на все это Илья Семенович.

– Да и слава Богу!

– Слава Богу...

Теперь Илья Семенович знал, как болит сердце. И даже понял, что болит оно не только от печалей, но и от переполнения радостью, от ожидания ее.

Баржа, сплошь уставленная машинами, подходила к Горноправдинску. Еще несколько километров - и будет устье Кайгарки. На крутом правом берегу Иртыша, как и сотни лет назад, высились величественные холмы, плотно, словно древние витязи на поле брани, выстроились на них ели и кедры. Частые буреломы не портили пейзажа, а, наоборот, добавляли ему сказочности. На левом пологом берегу тянулись ивняк и луга, изредка, будто призраки давнишних времен, показывались полуразваленные, покосившиеся избы и хозяйственные постройки - заброшенные деревни, да на околицах угадывались заросшие кустарниками погосты...

Сколько раз ни возвращался сюда - всякий раз кажется, что, несмотря на всю седину прошедших по этому краю времен, здесь все только начинается. Нет, жить здесь нелегко; просто после развала великой державы кому-то досталось теплое солнышко, кто-то выторговал себе синее и черное море, кому-то - близость Европы, а здесь - здесь осталось ощущение будущего. Это неправда, что человек ищет, где лучше, он ищет, где есть ощущение будущего. «Вероятность наступления завтрашнего дня», - домыслил, как ему показалось философски, Илья Семенович. Уже показались цистерны ГСМ на берегу и трехэтажные каменные дома на самом высоком холме, когда он задремал, а потом и вовсе погрузился в глубокий сон выздоравливающего человека.

Савельеву снова приснился сад. Навстречу ему шел отец и, взяв за плечи, сказал, как и несколько лет назад, только без упрека:

– Вот он, ваш Север-то...

НОЧЬ ПЕРЕД ВЕЧНОСТЬЮ

Командовал расстрелами в эту ночь комиссар Кожаный. Фамилия это или прозвище, Анисимов не знал. Рассказывали только, что Кожаный был лично знаком с Дзержинским, Петерсом, чекистил где-то на Урале и был награжден именным маузером, которым размахивал по любому удобному случаю, особенно когда излагал контре, а то и своим подчиненным светлые идеи марксизма. Правда или нет, но при этом он перекладывал маузер из правой руки в левую и показывал ладонь:

– Вот эту руку с чувством благодарности пожал Ленин!
– и потом, чтоб подбодрить красноармейцев перед очередным залпом, добавлял: - И ваши натруженные честные пролетарско-крестьянские руки пожмет наш Ильич, когда мы очистим от буржуазно-белогвардейской нечисти всю страну, а затем вступим в совместную со всем пролетариатом борьбу за счастливое будущее всего человечества!
– после этого следовало: «Заряжай! По врагам трудового народа... Пли!!!» - и на лице его отражалась хищная, прямо-таки природная ненависть к тем, кто сейчас по его команде примет смерть.

Кожаный в своей кожаной куртке казался каким-то двужильным в осуществлении мировых замыслов пролетарских вождей и постоянно поторапливал:

– Быстрее, быстрее! Мировую революцию проспите!

Расстрельная команда заспанно и нехотя вышла во двор, матерясь, протирая глаза, раскуривая одну цигарку на всех. Никто не смотрел в усыпанное звездами и похолодевшее за ночь августовское небо, только ежились с недосыпу да поплевывали в сыроватую тюремную землю. Не смотрели и друг на друга. Близился рассвет, и каждому хотелось поскорее на «заслуженный» отдых. И, наверное, каждый в душе надеялся, что следующий залп будет хотя бы в эту ночь последним. Еще они поглядывали на зарешеченные окна, из которых смотрели иногда заключенные. Чтобы увидеть, что происходит во дворе, а может, и узнать среди расстреливаемых знакомых или родственников, они вставали друг другу на плечи.

При построении рядом с Анисимовым оказался бывший путиловец Федотов. Он был старше всех и пытался все объяснить и каждого ободрить. И сейчас, добивая анисимовский окурок, он то ли Анисимова, то ли самого себя успокоил:

– Ничего, паря, они нас в девятьсот пятом цехами расстреливали, шашками да нагайками...

«А че вы лезли!» - вдруг обозленно подумал Анисимов, но сказать вслух не решился. За такое Кожаный, невзирая на прежние боевые заслуги, к стенке поставит. И свои же затворами клацнут. Мысли его оборвал удивленный и одновременно приглушенный голос Федотова:

– Ба! Да это же владыка!

Анисимов встрепенулся. Караульные вели нового смертника. Это был Петроградский митрополит Вениамин. Одетый в обычную черную рясу, без громоздкого нагрудного креста, он больше походил на старца-схимника, только что вышедшего из затвора после долгого изнурительного поста и нескончаемой молитвы. Ветер бросал длинные серые пряди волос на осунувшееся, с глубокими складками морщин лицо, и то ли была в нем необычайная бледность, подчеркиваемая ночным мраком, то ли исходило от него удивительное, необъяснимое свечение. В глазах же - отрешенность. Он был настолько спокоен и невозмутим, что, казалось, его ведут не на смерть, а отпеть очередного покойника. Руки у него не были связаны, и он, встав у стены лицом к расстрельщикам, перекрестился и что-то прошептал, глядя в ночное небо.