– Владимирыч, – слышу за спиной своё отчество. Только-только собрался идти к лифту. И хоть я на десять лет младше сестры, я принимаю это обращение, эту форму вежливости и субординации, здесь так принято. Митрич, Фролыч, Владимирыч.

– Обход будем делать? – я оборачиваюсь к голосу, в бесконечно длинный коридор травматологии номер один. Посередине стоит женщина в белом халате, что звала меня. Солнце бьёт по ней прожектором через раму большого окна. Волосы от того стали рыжими, в кармане просвечивается пачка «лакистрайк», узнаваемая даже с такого немалого расстояния.

– Не, Владимирыч, обход не надо делать, всё те же, зайдите только в 905-ю.

Возвращаюсь в коридор от предлифтовой двери и направляюсь в 905-ю. Девятьсот означает, что мы на девятом этаже. По чьей-то воспалённой фантазии здесь, на последнем этаже хирургического корпуса расположена травматология. Вечно занятые крохотные лифты не позволяют ограниченным в передвижении пациентам спускаться в холл или выходить в сад. Попавшие сюда, на девятый, заперты здесь до конца лечения. На костылях, с гипсами и металлоконструкциями, отводящими шинами-самолётами далеко по лестницам не уйдёшь. Одна на весь коридор палат сидячая каталка тоже не способствует мобильности, не влезает в узкий лифт. Пролёты ступеней, что огибают лифт имеют не две, а три лестницы по четырнадцать ступенек. Опаздывая на пятиминутку, я много раз проходил двадцать четыре пролёта до общей ординаторской на восьмом. Трижды восемь пролётов. Пациенту с девятого, если идти пешком мимо перегруженных студентами лифтов вниз к саду и свободе, придётся пройти двадцать семь пролетов по четырнадцать ступеней. Трижды девять пролётов. Это непросто и без переломов. На последнем этаже у больных складывается свой запертый от мира мирок. Курение на чердаке, заклеивание окон газетами от яркого солнца, очередь на сидячую каталку, очередь в туалет, очередь в буфет, передача телевизора в наследство при выписке следующим несчастным, что бесконечно сменяют друг друга, перебрёхивание с санитарками по теме чистоты холодильника. Палата 905 самая обычная. В середине отделения, залита светом лета и занята полностью. И на прошлой неделе, и на этой, тут тот же коллектив. Обход действительно можно не делать, если часто дежуришь. Часть этих пациентов принимал и лечил сам. Двое на скелетном вытяжении, как на гравюрах о средневековых пытках неделями ждут операцию. Иллюстрация к страдающему средневековью. Нет то ли анестезиологов, то ли пластин. Двое других не могут после этой операции оклематься, ждут, когда их переведут в районную. То ли машина не приходит и родственников нет, то ли осложнения. А значит перевод в гнойную. Я хоть и дежурю по травме, родом из хирургического, гость здесь. Не моё дело тактика и стратегия лечения травмы. Был бы опыт и место для дежурства по хирургии, ставили бы меня по хирургии. А так, остаётся мне только сказать:

– Добрый вечер, жалобы есть? – я делаю пару шагов внутрь 905-ой. Узкая палата ещё сильнее сужается утками, торчащими из-под кроватей и тумбочками со снедью. Трое мужчин лежат, один стоит у балконной двери на противоположной от меня стене. Балконы на девятом этаже травматологии к счастью заколочены, вероятно, сразу после сдачи корпуса в 1980-м. Лежачий слева выключает пультом звук телевизора. Лежачий справа мотает головой, мол, жалоб нет.

– Владимирыч, тот, что у окна мне не нравится, – в проёме двери стоит медсестра, не заходит, теребит рукой в кармане пачку сигарет.

Я прохожу дальше по узкой палате-вагону и приближаюсь к стоящему спиной ко мне пациенту, тот рассматривает что-то за окном. Мужчина в старом больничном халате, гумпомощь от расформированного госпиталя бундервера, верный признак, что никто к нему не приходит, не во что переодеться. Он стоит ровно на сломанной ноге. Судя по спице, торчащей из пятки, больной развинтил скелетное вытяжение по поводу перелома большеберцовой кости и как-то стоит на ней и смотрит за окно. Взгляд на его постель подтверждает: вот шина, вот скоба, окровавленные «шарики» со спиц. Пинаю носком ботинка нечаянно пятикилограмовый груз, что висел на его вытяжении. Гирька грюкает в ответ, палец моей стопы – ноет. Где взял ключ на десять? Вот у меня, например, нет с собой.

– Всё в порядке? – говорю я уже конкретно мужчине.

– Да, всё хорошо, – отвечает он.

– Нога не болит?

– Нет. Да это и не важно уже, – он смотрит за окно, немного влево и периодически наклоняется туда, привстаёт на цыпочки, будто ему плохо видно происходящее. Я мельком тоже смотрю по направлению его взгляда. Напротив клиники внизу несколько улиц двухэтажных деревянных бараков, за ними полоса деревьев, дальше школа, стадион, СНТ, но на уровне нашего этажа ничего нет. Облака, красивый летний вечер, скоро закат.

– А что вы делаете? Зачем вытяжение сняли? Нога болит? Может ляжем обратно?

– Не болит, то есть это теперь всё равно. Это теперь значения не имеет, – он впервые оборачивается на меня и тут же возвращается к просмотру чего-то видного ему одному.

– Давайте реланиум, – негромко говорю я в сторону сестры.

– Два?

– Четыре.

Сестра исчезает в коридоре. Я подхожу ближе к пациенту.

– А что там за окном?

– Идёт последняя битва добра со злом, – спокойно говорит мужчина. Переминается на сломанной ноге и добавляет, – в небесах.

– И кто побеждает? – интересуюсь.

– Пока не знаю, мы не можем повлиять, может свет, может тьма.

– А зачем тогда смотреть?

– Интересно. Такое увидеть, это же очень интересно, воинства добра и зла, последняя война, – он не смотрит на меня, вытягивает шею. Возможно ему мешает угол дома.

– Это очень красиво и очень печально, – правое его предплечье со сползающей разбинтованной лонгетой, должно быть луч в типичном месте, но по сравнению со стоянием на сломанной ноге, это ерунда. Медсестра заходит в палату со шприцем и вопросительно смотрит на меня.

– А можно мы вам укол сделаем? – я прикидываю, что будет, если он не согласится.

– Да, пожалуйста, делайте, – больной, не отходя от окна, начинает левой рукой вынимать из штанов край немецкой пижамы и приспускать край штанов с ягодицы, – лишь бы свет остался с нами, лишь бы солнце снова всходило и заходило.

Я подхожу вплотную, чуть придерживаю его. Сестра моментально делает укол и уходит.

– Давайте я вам помогу лечь, с кровати тоже видно, – я беру мужчину за плечи и медленно отвожу от балкона. Заколочен-то он не мной и неизвестно в каком году. Расколотится, если силы добра и зла прикажут. Больной пятится спиной и садится на кровать, не меняя положения шеи и головы, не отводя взгляда. Укладывается и неотрывно смотрит в окно.

– Спасибо, отсюда тоже видно, – он спокоен и тянет на себя одеяло. Нога, как тряпичная свисает на бок.

Я кладу его сломанную голень на шину, фиксирую бинтом, вернуть вытяжение не получится, он погнул спицу в пяточной кости. Вынимать, сверлить и переделывать сейчас, не думаю, что это хорошая идея. Начинается психоз или он такой постоянно? История болезни, не смотря на два дня госпитализации абсолютно пустая, только титульный лист и травматологический диагноз. Врачи здесь такой ерундой, как подробное изложение жизни больного, не занимаются.

– Мы вам позже ещё обезболивание сделаем, отдыхайте, – я говорю на прощанье.

– Вводи ещё по два, если что, я утром спишу, – уходя сообщаю сестре.

– Спасибо, Владимирыч, я позвоню.

– А вы, – обращаюсь к лежачим, – кнопку вызова сестры жмите, если сосед засобирается сражаться на стороне света за окном. Или тьмы.

Пациенты молчат.

– Не работает кнопка ваша, – слышу я недовольное брюзжание уже выйдя из палаты. Включают звук телевизора: «Спонсором программы Капитал Поле Чудес является…»

Снова долгий коридор к лифту. Здание ориентировано по сторонам света. Улица в шестнадцать палат длиной, чётко восток-запад. Солнце садится и золотой свет пробивает корпус насквозь. Я отбрасываю тонкую тень и почти не могу смотреть прямо, в сторону лифта, на запад. Яркий диск слепит и сияет всеми видами желто-оранжевого. Освещает моё дежурство, лето, битву добра со злом, и кто знает, что ещё.

***

Застаю в приёмном сцену. У регистратора стоит очень крупный, толстый мужчина в нежно бежевом костюме и не смотря на его габариты совершает массу мелких суетливых движений руками, как ребёнок, которому в штаны подкинули лягушку. Он пытается поддерживать брюки, спадающие с его живота, но руки не слушаются и после удачного движения, штанина снова начинает сползать, начинается жонглирование руками. У него нет ремня. Симптом, что пациент из милиции или СИЗО. В углу подтверждая это, сидит милиционер, хотя он может быть и по другую душу. Например, в кабинете уролога орёт и матерится БОМЖ. У гинекологического на кушетке сидят четыре цыганки. Толстый в костюме имеет ярко рыжие волосы, кучерявые как у красивого мальчика из рекламы шампуня и круглые джонленноновские очки. Напоминает лицом Трахтенберга из передачи про анекдоты. В целом, его вид совершенно не вписывается в наше приёмное с бездомными, ментами и курящими санитарами. На фоне серых потрескавшихся стен его бежевый костюм становится визуально белым.