Дидро

Получив приглашение на среду, когда у нее собирались литераторы и философы, вы имели бы своими сотрапезниками и собеседниками Даламбера, Гальяни, Гельвеция, Сен-Ламбера, аббатов Рейналя и Морелле, иногда Дидро.

Словом, по средам у матушки собиралось обществ во такое же, как по четвергам у Гольбахов, а по понедельникам такое же, как у них по воскресеньям. Оба салона служили как бы продолжением один другого. Но только как бы.

Что же касается самой хозяйки, то, не обладая особыми познаниями ни в литературе, ни в искусстве, ни тем более в философии и политике, она чувствовала себя одинаково хорошо среди посетителей своих понедельников и своих сред. У нее хватало ума не говорить о том, чего она не знала, хватало такта, чтобы, не сказав ничего по существу, поддерживать умный разговор.

Это можно поставить ей в заслугу, потому что дочь придворного лакея, Мария Тереза, не получила решительно никакого образования. Она не пополнила его и выйдя замуж за богатого фабриканта зеркал. Правда, она могла пообтесаться, когда была подругой графа Понятовского, впоследствии польского короля.

К тому времени, как мадам открыла салон на улице Сент-Оноре, она успела уже овдоветь и, достигнув достаточно преклонного возраста — она родилась в 1699 году, — вряд ли пользовалась милостями своего августейшего друга. Зато с ней переписывалась Екатерина II, ее салон посещала маркиза де Помпадур.

В этом салоне все оборачивалось милой шуткой. Грёз говаривал: «Клянусь богом, если она на меня рассердится, я ее напишу». Это звучало угрозой, но угрозой нисколько не страшной: матушка Жофрен скрашивала свою дурноту и свой возраст тем, что одевалась с изысканной простотой. Матушка была образцом хорошего вкуса.

И в то же время она позволяла себе порой разговаривать со своими друзьями нетерпеливо и несдержанно, вмешиваться в их дела, без должных оснований претендуя на то, чтобы быть их поверенной, их советчицей, их наставницей.

Дидро с явным неудовольствием рассказывал Софи Волан, как однажды нанес мадам Жофрен визит, а она третировала его, как животное, и советовала Анне Туанете поступать так же, а до того пыталась настроить против отца и дочь.

Но не только это удерживало Дидро от частых посещений сред матушки, хотя он и был с мадам Жофрен в дружеских отношениях, постоянно встречаясь с ней в Гранвале у Гольбахов. Важнее было другое. Если верить Мармонтелю, а какие у нас причины сомневаться в истинности его слов и осведомленности постоянного посетителя сред: «Мадам Жофрен уважала Гольбаха и любила Дидро, но под сурдинку, не компрометируя себя ради них». Объяснение этому простое. Она принимала у себя энциклопедистов, но стоило ли матушке навлекать на себя подозрение в чрезмерном радикализме?

Удивительно ли, что в ее салоне нужно было держаться осторожно, нельзя было высказываться сколько-нибудь откровенно и решительно?!

Различие между ее салоном и салоном барона Гольбаха очевидно из той же шуточной проповеди Гримма. Вот что он говорил: «Матушка Жофрен сообщает, что у нее не дозволено будет, как и прежде, говорить ни о внутренних делах, ни о внешних, ни о придворных делах, ни о событиях на севере, ни о событиях на юге, ни о делах на западе, ни о делах на востоке, ни о политике, ни о финансах, ни о войне, ни о мире, ни о религии, ни о правительстве, ни о теологии, ни о метафизике, ни о математике, ни о чем бы то ни было».

Конечно, это заострено до гротеска, но если в каждой шутке есть доля правды, то здесь эта доля велика.

Из этого перечня можно без труда заключить, что обо всем этом без оглядок и реверансов разговаривали по «дням синагоги» — четвергам у барона Гольбаха в его особняке на улице Рояль-Сен-Рош. Здесь неизменно бывали те же Мармонтель, Гельвеций, Гримм, Нэжон, Дидро, но здесь все они были иными, чем у мадам Жофрен.

Естественным продолжением кабинета Дидро, его гостиной и его столовой служила гостиная и столовая барона, особенно по четвергам, когда там собиралась вся группа материалистов.

Гости приходили по четвергам на улицу Рояль-Сен-Рош часа в два и проводили время за беседой — ее не прерывал и обед — до семи-восьми. Вы застали бы здесь и аббатов-вольнодумцев — Рейна-ля, автора рецензии на первый том «Энциклопедии» и куда больше прославившей его «Истории двух Индий», Морелле, Гальяни — последнею сделало известным рассуждение о торговле хлебом. И писателей — того же Мармонтеля, автора «Велизария» и редактора отдела литературы «Энциклопедии», Сен-Ламбера, Дюкло. Постоянным посетителем четвергов был и Даламбер.

Однако разговор не всегда касался высоких материй. Барон, как мы знаем, любил посудачить. Один из четвергов почти сплошь проговорили о том, что Гримм, недавно страдавший от несчастной любви к немецкой принцессе, был снова влюблен. И кто же была его избранница?! Девица из оперы, мадемуазель Фель, она пользовалась успехом в «Титане и Авроре».

В письмах Дидро встречается эта фамилия, как встречаются фамилии всех, с кем он так или иначе общался. Он не осуждал Гримма за любовь к актрисе, как не осуждали его и другие. Осудил Гримма один Руссо, не позабыв высказать свое неодобрение и в «Исповеди».

В другой четверг «философ горы» — так прозвали Дидро, потому что он жил тогда на холме святой Женевьевы, рассказал, что встретил в Люксембургском саду старого знакомого, профессора философии коллежа Даркур аббата Бассе, в сопровождении молодого поэта кюре Пти. Последний пожаловался Дидро, что не смог написать мадригала о том, как его лакей сделал ребенка его служанке. Дидро посоветовал Пти написать трагедию и сам стал жертвой своего совета. Теперь он вынужден был готовить и этот «чужой урок» — помогать Пти сочинять трагедию.

Нередко разговор касался искусства. Барон был горячим противником французской музыки, считая ее слащавой и искусственной. Но зато в его картинной галерее были блестяще представлены французские художники.

Не обходили и естественную историю. Незадолго до того у материалистов произошел разрыв с Бюффоном, и Гольбах не упускал случая что-нибудь нелестное отпустить по адресу знаменитого натуралиста.

Особую прелесть четвергам придавала любезность хозяйки. Обеды ее мужа позволяли Шарлотте проявить природную заботливость.

У Гримма салона в Париже не было. У Гельвеция собирались сравнительно редко; только после смерти хозяина салон его вдовы приобрел популярность.

Зато к концу этого семилетия, в 64-м, открылся новый салон — подруги Даламбера. Жюли Жанна Элеонора де Леспинас не была богата, как мадам Жофрен и Гольбахи. Она могла прельщать своих посетителей соблазнами только духовной кухни. Мы знакомы с мадемуазель. К тому, что уже говорилось, можно добавить отзыв о хозяйке этого скромного салона того же Мармонтеля (его мемуары — богатый источник сведений об «энциклопедии в разговорах»): «Она имела голову самую живую, воображение самое пламенное, какое существовало после Сафо».