Дикая тварь из дикого леса

Толип очнулся от выстрелов в Диком Лесу, эхом прокатившимся по коридорам катера. Голова разламывалась от нестерпимой боли, кровь в висках стучала набатным колоколом. Толип застонал, охватил голову руками и ощутил под пальцами тугую повязку. В одно мгновение он вспомнил бой с минным заградителем хомов в пространстве, вспомнил бегство торпедоносца через топологический туннель, аварийную посадку на планету и брызнувшие в лицо осколки экранов. И только тут понял, что ничего не видит. Толип попытался моргнуть, но у него ничего не получилось. Тогда он провёл рукой по повязке на глазах, и его пальцы стали липкими.

– Натипак!
– позвал он.
– Натипак!!!

– ...типак! пак... пак...
– ответило эхо пустых коридоров торпедоносца.

– Что со мной?!
– в истерике закричал Толип.
– Есть здесь кто-нибудь?!

В этот раз эхо не ответило, и Толип понял, что он не один. Появился в рубке ещё кто-то. Чужой. Жуткий. Как тьма в глазах.

– Кто здесь?
– севшим голосом спросил Толип, леденея сердцем.

И тогда беспредельная глухая тьма, окружавшая Толипа, открыла два жёлтых горящих глаза и, прыгнув на него, проглотила его душу.

Толип сорвал с головы повязку, равнодушным взглядом обвёл разгромленную рубку, встал с кресла и выбрался из торпедоносца.

Склоняющееся к горизонту солнце косым, остывающим взглядом смотрело на Дикий Лес; деревья распрямляли листву, поворачивали к солнцу вершины, подставляясь под его скупую, предзакатную ласку. Высоченные сикойи по-королевски снисходительно раздвигали свои ветви, позволяя остывающим лучам достигнуть среднего яруса Дикого Леса, где в хаотическом переплетении ветвей и лиан простирался бесконечный лиственный полог. А в самом низу, в преддверие ночи, готовились ко сну хвощи, опуская к земле длинные стебли; сжимались мхи, консервируя в себе до утра крохи уловленного тепла; из-под корней деревьев начинала бурно пузыриться ведущая ночной образ жизни розовая одноклеточная плесень, чтобы утром, при первых признаках света, рассыпаться пылью спор.

Дикий Лес пел вечернюю песню жизни, в которую диссонансом вторгался стон сломанных, изувеченных аварийной посадкой торпедоносца деревьев.

Этот стон вызвал у Толипа горестный вздох. Он спустился по трапу на землю, присел и коснулся сломанной ветки турпалии с поникшими листьями и увядшими цветами. Лёгким пухом с кончиков пальцев сорвались блеклые искры, пали на ветку, и она распрямилась, место перелома вздулось кольцом клеевого нароста, листья расправились, цветы ожили, налились соком и раскрылись хрустальными, удивлёнными жизни чашами. Вздох облегчения вырвался у турпалии.

И тогда Толип встал и пошёл вокруг торпедоносца, как Сеятель разбрасывая по сторонам искры жизни. Раненые деревья оживали, регенерировали, наполняя душу Толипа светлым счастьем излечения, а мёртвые - тихо поглощались почвой, щемящей тоской утраты обволакивая сердце. Жизнь и смерть - основы основ всего сущего - проходили через Толипа; и разум его ликовал, и разум его скорбел, и сущность бога Дикого Леса непомерным бременем давила на плечи. И понял Толип, почему боги всех времён и народов столь строги и столь бесстрастны. Забота о живых и скорбь по ушедшим переполняли их и не оставляли места другим чувствам.

И Толип шёл, щедро и беспристрастно даря жизнь, и лес за его спиной вставал зелёной стеной, и стихали стоны, и всё больше и больше голосов вливалось в торжественную вечернюю песнь Дикого Леса, посвящённую прощанию с солнцем. Лишь громада торпедоносца молчала хмуро и мёртво. Путь Толипа был грустен, но светел: он знал, что жизнь имеет свой конец, и что каждое дерево рано или поздно умрёт, но если оно умрёт своей, не наглой смертью, то на его месте вырастет новое, молодое; и пока будет так - Дикий Лес вечен.

Он шёл в строгом обличье бога Дикого Леса, воскрешая и хороня, пока не наткнулся на три чуждых лесу трупа. Проснулась тогда память Толипа, и узнал он своих товарищей: Натипака, Колертса и Кинахема. И понял он, что не воскресить их, потому как древо омохов далеко, среди звёзд, а они оторваны от своего древа навсегда. Но и будь древо омохов здесь, среди Дикого Леса, не удалось бы свершить таинство дарения жизни, ибо древо омохов гнилое и бесплодное. И Толип сделал единственное, что смог - похоронил трупы по-омоховски, в земле, в братской могиле, и насыпал на могиле холм. А в изголовье посадил росток вечной сикойи.

Когда остывшее солнце устало коснулось ладони горизонта, последнее сломанное дерево выпрямилось сращённым стволом и включилось в хор прощальной песни Дикого Леса. И только громада торпедоносца молчала, внося диссонанс в гармонию жизни.

Скорбно склонив голову, Толип попросил почву поглотить неживое чужое создание, земля заколебалась, торпедоносец дрогнул и стал погружаться в землю. Лишь тогда застонал торпедоносец усталым мёртвым металлом, а из-за куста ему ответил чужой живой стон.

Толип посмотрел на куст, и куст послушно раздвинул ветви. И увидел Толип двух лежащих хомов: Пилота, убитого наповал, и Стрелка, смертельно раненного в живот, но ещё дышащего.

Толип подошёл, нагнулся над Стрелком, и Стрелок, почувствовав чьё-то присутствие, открыл глаза.

– Мир тебе, - сказал Толип и протянул хому руку.

Но Стрелок, верный присяге и воинскому долгу хомов, увидев над собой склонённого врага с угольно-чёрной Дикой Тварью на плече, разрядил в них всю обойму излучателя.

И клочья тьмы пали на Стрелка.

До позднего вечера прождал Капитан возвращения Пилота и Стрелка. Но, когда солнце стало садиться, перенапряжение нервов, потеря крови и боль ран отключили его сознание.

Он сидел в катапультированном из подбитой спасательной шлюпки кресле посреди пустыни. И не было в пустыне больше никого и ничего, кроме песка и ночи.

Ночь выдалась тихая, ярко-звёздная. Горизонт, близкий и ровный, трепыхался зарницами, мягкими и лёгкими. Было тепло по-весеннему; изредка по небу рассыпающейся чертой скользил метеор.

В полночь, когда небо стало темней, звёзды - ярче, резче, а зарницы больше и злее, потянул холодный ветер. И тогда из пустыни постепенно вырастающей фигурой пришёл Мудрец. Он шёл от самого горизонта, шёл неторопливой, шаркающей походкой, подойдя, остановился у самого кресла, внимательно посмотрел на Капитана, а затем степенно опустился на песок. Мудрец был очень старый, морщинистый, с куцей редкой бородкой, в заношенном звездчатом халате и такой же, островерхим колпаком, чалме звездочёта. Его сухое, тёмное лицо, похожее на старый засохший сморчок, разверзлось провалом рта, и он прошамкал: