Дикие пчелы

И был шум великий. Бережнов собрал сход. На Петра и Романа за инакомыслие наложили епитимью: две тысячи поклонов и две недели поста. Устину же присудили двадцать розог и те же поклоны и пост. Устин тогда сказал:

– Отец, ты потворствуешь убийцам, ответь почему?

– А потому, щанок, что это не твоего ума дело! Сечь! Кто будет сечь?

– Я буду сечь! – рыкнул Карп Тарабанов.

– Хорошо, секите, но я не дамся, чтобы меня сек этот убийца. Не дамся! – С этими словами Устин выхватил револьвер – штука по тем временам дорогая, но купить ее было легко у контрабандистов.

Рядом с Устином встали побратимы, и в их руках тоже блеснули в полумраке молельни револьверы.

– М-да, а ить эти щанята уже поотрастили зубы. Взять их! Отобрать наганы!

– Кто тронется с места хоть на вершок, – прогудел Петр Лагутин, – мы почнем стрелять. Другим можно, так дозвольте и нам.

Курки взведены. В молельне гробовая тишина.

– Ты и в отца будешь стрелять, Устин? – тихо спросил Степан.

– Нет, но в тебя стрелят мои побратимы. Безродный убил Макара Булавина и лечился у нас, он же убивает корневщиков. Знать, и вы с ними убиваете.

– Хорошо, за дружность вашу прощаем розги тебе, Устин. Вон из молельни, здесь грешно потрясать оружием! – выгнал побратимов наставник. – Что нам с ними делать? Ить они не шуткуют. С этими парнями шутки плохи. Правы они.

Но дома он схватил за волосы Устина, смял, сдернул с колышка чересседельник и бил до тех пор, пока сам не задохнулся. Устин не вырывался, не кричал, а покорно переносил побои. Избитый, сплевывая кровь с губ, просипел:

– Бить в доме ты, тятя, горазд. Здесь не кулачный бой. Но даю тебе слово, что я выведу всех вас на чистую воду. Пусть люди посмотрят, кто есть ты и кто есть наша братия. Кого ты защищаешь и кого привечаешь?

– Будешь убит. Это я тебе говорю как отец и как… – Бережнов чуть замялся, назвать себя наставником не хотел, – как один из нашей братии…

Новый наставник братии Мартюшев в прошлом году заставил мужиков пристроить к дому Сонина лазарет: мол, наших надо когда-никогда лечить. Чтобы бабе Кате не метаться по деревне, сюда будем привозить больных и раненых, здесь и лечить.

– Едому для больных дадут родные. Да и бабе Кате пора платить деньгу за лечение. Вроде оклада выделим.

Раненых привезли побратимы. Правда, Журавушку при виде людской крови тошнило, но он удержался от рвоты. Только сказал бабе Кате:

– Я снял с него порты, ить нога ранена, а то оказалась баба.

– Баба тоже человек. Промывай рану Устину. Кожу сорвала пуля, скоро откроет глаза. Кость чуток тронута. На молодых все заживает быстрее. С этой я сама.

2

В деревне переполох. Снова Тарабанов натворил. Он шел и не смотрел на людей, тогда как его сын Зоська колонком зыркал на людей, будто принюхивался к чему-то своим тонким носом, хмыкал, дрожал.

Тарабаниха тигрицей бросилась на мужа, схватила его за бороду и давай трепать да приговаривать:

– Сколько раз тебе говорить, не трожь людей! Неймется! В люди стыдно выйти! Глаза людям показать! Хватит его защищать! Смерть! Смерть, убивцу! – закричала и забилась в жутком плаче.

Тарабановых ввели в молельню. Собрали совет. Позвали бабу Катю, чтобы перевязала Карпу ногу.

Все понимали, что хватит. От Тарабановых уже порядком натерпелись. Если и сейчас их не наказать, то быть большому бунту. Даже жена отказалась от мужа!

– Я первый раз требовал смерти убивцам, требую и сейчас, – поднялся Исак Лагутин. – Жив ли Устин? Хорошо, что жив, Карп четырежды поднимал руку на людей. Он сто раз ее еще поднимет. Смерть! Ежели сейчас совет не присудит смерть, то я его убью сам. И тебе, Степан Ляксеич, не поздоровится. Хватит! Сколько можно терпеть? Побратимы правы, что бунтуют. Я за них.

– Смерть!

– Смерть!

– Смерть!

– Ты, Василиса Тарабанова?

– Смерть! Но сына оставьте. Они с отцом открыли лавку в Спасске, пусть уходит туда с наших глаз. Отец забыл честь. Оба забыли бога. Отцу смерть, сына ослобоните.

– Будет так. Но ежели он вякнет где-то, что мы убили Карпа, то и ему смерть. Макар Сонин, запиши в свою летопись и эти деяния.

Макар Сонин записал, но не только эти деяния, он записал, что в смерти Макара Булавина виноват Степан Бережнов, записал и имя убийцы. «И восхотел Степан Алексеевич Бережнов затушить огонь, который уже полыхал по земле, всю братию научить говорить по его языку. Не быть тому, говорят супротив Устин, Петр, Роман, говорит противное вся братия. Скоро выборы в волостные, так все наши люди как един сказали, что не подадут свои голоса за такого волостного, что сделают все, чтобы убрать его и с наставников. Избрали Мартюшева, но всем хороводит Бережнов. Отхороводится. За Булавина несть Бережнову прощения, за Тарабанова тоже, шибко зол народ. Непонятно людям такое укрывательство…»

– За Зоську не бойтесь, он трус, ежели что, то я сама его порешу, перепилю горлянку пилой! – кричала растрепанная Тарабаниха…

В глухом логу тридцать винтовок нацелились в грудь Тарабанову. Грохнул залп, будто гром прокатился по чистому небу. Тарабанова бросило в пасть разверстой могилы. И тут же заскрежетали лопаты по гальке, забрасывали убийцу, как дохлую собаку, без гроба, без отпевания.

Степан Бережнов подозвал к себе Красильникова и Селедкина, сунул им по десятке, сказал:

– Ну, христопродавцы, скачите к Рачкину и скажите, что мы расстреляли в тайге Тарабанова. За что? Он знает за что.

– Но ежли ваши прознают, то ить нас убьют, ить сказано же было на тайной вечере, что никому ни слова? – затрусил Яшка.

– Не прознают. Пусть Рачкин поразомнется, а я проверю крепость своей братии. Ну, шуруйте!

– Но ить… – замычал Селивон.

– Дан сказ, сполняйте!

Рачкин прискакал на тройке. Степенно вошел в дом волостного, поклонился и пробасил:

– Жив ли наш волостной голова?

– Вашими молитвами, Гурьян Палыч.

– Тарабанова торскнули, – пристально посмотрел в глаза Бережному Рачкин. – Устин ранен. Бабу у себя раненую держите. А кто она? Может, беглая с каторги. Таких баб счас по всей России не счесть.

– Эта баба – жена купца Безродного, весьма уважаемого человека в наших краях. Стрелял ее кто-то под сопкой, ранили в ногу, коня убили. Похоже, хунхузы. А Тарабанова в глаза не видим вот уже вторую неделю.