Дикий берег

Несколько веточек проплыло через перекат и унеслось по течению прежде, чем она ответила:

– Да все то же самое. Я и Стив, Стив и я. – Вдруг она обернулась ко мне: – Ох, – сказала она дрожащим от бешенства голосом, – как-нибудь отговори Стива от идеи помогать южанам. Он это делает назло Джону, а при теперешних их отношениях, если Джон узнает, заварится такая каша – не расхлебаешь. Он ему не простит… не знаю, что будет.

– Ладно, – сказал я, кладя руку ей на плечо. – Постараюсь. Что смогу, сделаю. Не плачь. – Мне было страшно видеть ее слезы. Я-то, дурак, думал, что это невозможно. В отчаянии я сказал: – Слушай, Кэтрин. Ты же знаешь, он меня сейчас ни в грош не ставит. Давеча, когда он попер на отца, а я его схватил, так он меня чуть не ударил.

– Знаю.

Она встала на четвереньки, наклонилась над речкой и макнула голову в воду. Сзади на штанах, где она сидела на мокром, остался большой грязный след. Вытащила голову, отплевываясь и отдуваясь, встряхнулась по-собачьи. Брызги полетели на меня и в воду.

– Эй! – крикнул я.

Пока она была в воде, я собирался сказать: слушай, я ничем не могу тебе помочь, я повязан со Стивом одной веревочкой… Но, глядя ей в лицо, не отважился… не сумел. По правде говоря, я не мог сказать ничего – как ни скажи, кого-нибудь из них да предашь.

– Пошли ко мне, – сказала она. – Есть хочется, а мать приготовила земляничный пирог.

– Пошли, – сказал я, вытирая лицо. – От земляничного пирога я никогда не отказывался.

– Да, я такого не помню, – подтвердила Кэтрин.

Я брызнул в нее водой, она ловко увернулась.

Мы встали. Прошли вдоль реки до того места, где начиналась дорога – сперва едва заметная тропка среди травы и кустарника, дальше утоптанная земля и сдвинутые в сторону камни, дальше колеи в суглинке, которые после дождя превращались в ручьи. Рядом с ними возникали новые тропинки, они огибали лужи, глубокие промоины, каменистые места. Они напомнили мне наш разговор с Томом накануне отъезда в Сан-Диего, разговор о том, что мы все – засевшие в дереве клинья. Однако я чувствовал, что это неверно: мы не так плотно притерты друг к другу. Скорее мы похожи на тропки – сплетение тропок, как здесь, на болоте возле реки.

– Когда идешь по проторенной дорожке, легче выбирать путь, – сказал я скорее самому себе, чем Кэтрин. Она повернулась ко мне:

– Ты хочешь сказать, когда делаешь то же, что до тебя делали другие.

– Да, именно. Многие прошли здесь до тебя и выбрали самый удобный путь. А вот в лесу… Она кивнула:

– Мы все теперь в лесу. – С коряги вспорхнул зимородок. Она продолжила: – И я не знаю почему.

Тени деревьев на другом берегу протянулись через речную рябь и лежали поперек нашей тропы. В соседней старице плеснула форель, и по спокойной воде побежали идеально ровные круги… Почему сердце не растет так же быстро? Я хотел понять… я хотел понять, что я делаю.

Чем больше перечувствуешь, тем больше видишь. В тот вечер я видел все с пугающей четкостью: листья, словно лезвия ножей, буйство красок, как у наряженных к толкучке мусорщиков… Однако чувства мои были самые смутные: облачный океан в груди, комок под ложечкой. Слишком сложные, чтобы дать им название. Река в сумерках, широкая поступь девушки, с которой мы дружим, предвкушение земляничного пирога, от которого у меня заранее текли слюнки, и на другой чаше весов – идея свободы. Затеи Николена. Старик, лежащий в постели за сумеречной рекой. Я не мог подобрать для этого слов и молча шел с Кэтрин до самого ее дома.

В доме оказалось тепло (Рафаэль проложил им под полом трубы, по которым шел теплый воздух от хлебных печей), горели лампы, от пирогов на столе поднимался жар. Женщины болтали. Я откусил пирога и позабыл про все на свете. Алая земляника, сладкий вкус лета. Провожая меня, Кэтрин спросила:

– Поможешь?

– Постараюсь.

В темноте ей не было видно моего лица. Она не знала, что по пути к дому я придумывал, как бы отговорить Стива от его затеи, и в то же время как вытащить из Эда дату предстоящей высадки. Может, следить за ним каждую ночь, пока не подслушаю, как он ее назовет

Я все ломал голову, но не мог придумать, как обхитрить Эдисона. Когда мы в следующий раз удили со Стивом, пришлось в этом сознаться.

– Они в развалинах весовой станции, – сказал Стив, когда мы порядком отошли от других лодок. – Я там был. Они разбили постоянный лагерь. Дженнингс у них за старшего.

– Значит, они там? Сколько их?

– Человек пятнадцать – двадцать. Дженнингс спросил меня, где ты. И еще он хочет знать, когда высаживаются японцы. Когда и где. Я сказал ему, что мы знаем где и в самом скором времени разузнаем когда.

– Зачем ты это сказал? – спросил я. – Может, японцы вовсе не собираются высаживаться в ближайшее время.

– Но ты же слышал, как мусорщики об этом говорили!

– Да, но кто знает, может, они врали?

– Ладно, – сказал он и забросил блесну. Я с тоской уставился на черные обрывы Бетонной бухты. Стив продолжал: – Если так рассуждать, ни в чем никогда не будешь уверен. Но раз эти мусорщики столько сказали Эду, значит, он с ними в деле и ему дадут знать, когда высадка. Я повторил Дженнингсу, что мы говорили ему прежде, и обещал, что мы все разузнаем.

– Что не мы, а ты говорил ему прежде, – поправил я.

– Ты был вместе со мной, – сердито отвечал он. – Нечего прикидываться, будто тебя там не было.

Я забросил блесну с другого борта и отпустил леску. Потом сказал:

– Я там был, но это не значит, что мне очень нравится вся затея. Слушай, Стив, как наши посмотрят, если узнают, что мы помогаем людям из Сан-Диего вопреки общему решению. Чем будем оправдываться?

– А мне плевать, что про нас скажут. – У него клюнуло, и он со злобой дернул удочку. – И это еще если узнают. Они не могут запретить нам делать, что мы хотим, тем более что мы сражаемся за них, за трусов. – Он забагрил скумбрию, будто это один из трусов, о которых шла речь, втащил ее в лодку и с размаху шмякнул головой о дно. Она слабо встрепенулась и испустила дух. Стив продолжал: – В чем дело, ты решил меня бросить? Теперь, когда мы зазвали их сюда и они ждут?

– Нет, я не собираюсь тебя бросать. Просто не знаю, хорошо ли мы поступаем.

– Конечно, хорошо, и ты это знаешь. Вспомни, что ты сам говорил на собрании! Ты был лучше всех, ты все говорил правильно, до последнего слова. И ты знал, что прав. Давай вернемся к делу. Мы должны выведать у Эда день высадки, а с Шенксами знаком ты. Сходи к ним, постарайся подобраться к Мелиссе, а там видно будет.

– Хм. – (Зря я в свое время не рассказал Стиву, как Эд с Мелиссой обвели меня вокруг пальца.) У меня клюнуло, но я слишком резко дернул, и рыбина сорвалась. – Надо подумать, – промямлил я, не решаясь сознаться, что врал, выставляя себя в лучшем виде.

– Ты должен.

– Ладно, ладно! – воскликнул я. – Оставь меня в покое, понял! Я что-то не слышал от тебя дельного совета, как выспросить у Эда про день, если он не захочет говорить. И отвяжись от меня!

Мы замолчали и стали смотреть на свои лески. Холмы на берегу вздымались и падали, под ярким дневным солнцем их зелень казалась пожухлой.

Стив переменил тему:

– Я все надеюсь, что этой зимой мы снова попробуем бить китов. Думаю, для начала можно было бы загарпунить кита поменьше. Может, не с одной лодки.