Дикий цветок
Шрифт:
«Молодые не хотят работать в сельском хозяйстве. Так я вас спрашиваю: для кого и для чего мы обрабатывали эту, с трудом подававшуюся нам землю?»
В тишине слышится лишь, как громко втягивает в себя кофе Эстер. Макает она в кофе сухое печенье, делает глоток, опять макает, пока вдруг это ей надоедает, и она резко отодвигает от себя чашку:
«А я спрашиваю вас, что значат километры ниток для шитья в сравнении с гектарами жизни? Гектар за гектаром, и все длинные километры, которые я проделывала в этом кибуце все мои годы».
Все смотрят в свои чашки. Хаимке не открывает рта, да и кофе пьет машинально. Нальют молоко, будет пить с ним, не нальют, будет пить черный кофе. Положат сахар, будет пить сладкий кофе, не положат, будет пить горький. Не нальют ему кофе, Хаимке его и не попросит. Смотрит он вдаль, и Аврум не может выдержать этого взгляда своего друга, и каждую ночь задает ему тот же вопрос:
«Ну, что ты на это скажешь, Хаимке?»
«Ничего не скажу».
«Почему бы тебе не сказать?»
«Мне нечего сказать».
На
«И это конец».
Сидела, наклонив голову к безмолвному колоколу, и прислушивалась к голосам Хаимке и Амалии, которой всегда удавалось втянуть Хаимке в громкий разговор:
«Жизнь продолжается, Хаимке».
«Ты еще скажи мне, Амалия, что мертвые наказали нам жить».
«Именно это я и говорю».
«И это – жизнь, Амалия?»
«Ты грешишь языком, Хаимке».
«Я – грешник среди грешников».
Адас сидит в углу, забытая, но не одинокая – Ники с ней рядом, и легкий порыв ветра, касается ее, как его руки, и Ники шепчет ей:
«Почему отец и Амалия все время спорят?»
«Из-за тебя, Ники».
«Ну, ты брось».
«Но ты мертв, Ники, ты мертв!»
Слезы стоят в горле, но глаза сухи. Никто из сидящих под навесом не видел, насколько она несчастна, даже дядя Соломон. Разговор Амалии и Хаимке становился все громче. Ведь за Амалией всегда должно оставаться последнее слово. Но и Амалия, в конце концов, замолкает. Вспыхнула новая война, и болезнь одолела Амалию. Может быть, и «Войне на истощение» она дала бы имя «Большая война Мойшеле», но сил у нее уже не было, и в разгар войны она умерла.
Юваль оборачивается к Адас. Всю дорогу шагал быстро, не оглядываясь, к обещанному ей сюрпризу. Чудесная ночь, полная весенних ароматов, окружает их, но лицо Адас печально, словно весна эта наводит лишь на тяжкие размышления. Юваль возвращается к ней, и они стоят в открытом поле. Тень облака проползает между ними, и снова месяц освещает это пустое и заброшенное поле. Не слышно звуков между деревьев, и потому слова Юваля резко звучат в глубокой тишине:
«Почему ты в эту ночь настроена против меня?»
«Против тебя?»
«Так против кого ты надела на лицо эту печальную маску?»
«Нет у меня ответа».
«Я и не просил ответа».
«Что же ты просил?»
«Чтобы ты радовалась и смеялась».
И он снова шагает, не останавливаясь, Адас плетется за ним, и кажется ей, что ее мысли, подобно острым стрелам, бьют ему в спину:
Смеяться и радоваться? Когда это я смеялась в последний раз в полную силу и от переполненного радостью сердца? Пять лет назад, в радостные ночи на лужайке. Было мне тогда всего семнадцать, а сегодня мне не менее ста. Тогда я не была еще женой Мойшеле, а маленькой ученицей. И Мойшеле был учеником и лучшим другом Рами. Все мы были детьми периода экономического застоя страны под руководством премьер-министра Леви Эшкола, и Рами рассказывал нам на лужайке анекдоты об Эшколе, которые собрал из газет, точно так же, как я собирала сухие колючки на полях. «Я, – говорил Рами, – добровольно остаюсь здесь последним – погасить свет за последним евреем, который покинет страну предков». Он посмотрел на меня и сказал, смеясь: «И ты останешься со мной. Мы погасим свет и выйдем в ночь по стране, опустевшей от своих жителей. Ты и я, оба вместе, одни в стране, принадлежащей нам». Тут встал Мойшеле и прекратил этот разговор мой с Рами, с глазу на глаз. Он положил руку на плечо Рами, и хотя вместе со всеми смеялся над Леви Эшколем и большим экономическим застоем, но к Рами обратился тоном приказа:
«Хватит с этими глупыми шутками!»
И Мойшеле тоже смотрел на меня черными гипнотизирующими своими глазами, которые утягивали меня с лужайки в глубину его души. Все ночи мы сидели на лужайке, и смеялись, и были веселыми детьми экономического застоя, буйствующими и спорящими. Мы чувствовали себя отлично, ибо были против всего и против всех. А год этот, тысяча девятьсот шестьдесят шестой, был полон событиями. Арабские террористы проникали в центр страны и убивали граждан, среди которых были женщины и дети, в постелях. На
лужайке парни пытались перекричать один другого, и все обещали пойти добровольцами в десантные войска. Была еще война во Вьетнаме, и были голоса против нее и за, и была дана возможность Мойшеле и Рами прилюдно кричать друг на друга – Рами был за, Мойшеле – против, и оба смотрели на меня. Ники сидел среди всех, и вдруг высоким своим голосом одолел все крики:«До чего же вы все правы».
Ники тоже не спускал с меня глаз, не мог спокойно усидеть среди трав, и шелестел в них, как черепаха. Сидел он рядом со мной, и тянул мой взгляд в небо. Тогда впервые человек приземлился на луну в луноходе, а она сияла нам в полную силу, и Ники шептал мне:
«Мы еще поймаем попутку на луноход и прилетим на луну».
«Кто это – мы?»
«Я и ты, естественно».
Но я «поймала попутку» на Мойшеле, пошла с ним под хупу, и тут грянула война. Кончился веселый застой в экономике Леви Эшкола, кончился смех, и кончилась наша юность. Господи, я гуляю с симпатичным юношей в эту прекрасную ночь, но все прошлое – со мной. Я могла бы в эту ночь быть счастливой, если бы не это бесконечное копание в сумке воспоминаний. Ведь все же надо жить в настоящем, и наслаждаться каждым его мигом. Но у меня нет настоящего, есть лишь прошлое, перегруженное запутанными проблемами, прошлое, которое набрасывается на меня, подобно тигру, и я вся изранена в борьбе с ним. Поколение Соломона не устает повторять мне: ты молода, и вся жизнь у тебя впереди. Дядя все еще видит во мне маленькую симпатичную девочку. Как ему объяснить, что нет никакой связи прожитым годом и пережитыми испытаниями? По тому, что я пережила, я могу сегодня праздновать сто двадцатый год рождения. Дядя Соломон повторяет: слушай меня, ибо я уже стар и знаю, что такое – жизнь. Я смеюсь. Мудрый дядя он все еще ученик в школе жизни, который никак не может перейти в следующий класс. И Амалия всю жизнь, до кончины, сидела в одном единственном классе. Картина мира для нее была ясной и четкой: в центре этой картины был кибуц, а вне его – ничего. Мудрая Амалия всегда говорила общими понятиями. К любой жизненной ситуации у нее была присказка, готовая сентенция. За день до свадьбы она поговорила со мной, как женщина с женщиной, давала мне добрые советы, как должна вести себя замужняя женщина, потянулась, и сказала: у меня есть опыт жизни. И, конечно же, присовокупила одну из своих сентенций. Три вещи расширяют кругозор человека: красивая квартира, красивая жена, красивая посуда. Но что мне делать, если у меня в красивой квартире стоит старое кресло Элимелеха, уродует всю комнату, а я сижу только в нем. Я одна в этом дряхлом кресле, в моей пустой квартире, а одна из сентенций Амалии говорит: нехорошо человеку быть одиноким. Я – красивая женщина, точно как в сентенции Амалии. Но что мне делать со своей красотой, если все друзья покидают меня? Ушли и Мойшеле, и Рами, и так же Юваль удовлетворит страсть и оставит меня. Останутся со мной на всю жизнь лишь один насильник и один покойник. Мой насильник не устает терроризировать меня. Погибший Ники обнимает мою душу в эту прекрасную ночь. Не забыла я и красивую посуду из сентенции Амалии. Есть у меня такая, очень красивая тарелка. Но что делать, если Мойшеле пользуется ею, чтобы кормить собаку? Мудрая Амалия ошиблась в отношении глубокой веры в человека. Она верила каждому слову Мойшеле, даже тогда, когда он сказал, что не может без меня прожить даже один день. Теперь он вдруг может жить без меня всю жизнь. В своем же стиле Амалия бы ответила мне: таковы они, мужчины. Сказала же Амалия Хаимке: жизнь продолжается. И была права. Мертвые продолжают жить в моей душе. Мертвые меня любят, хотя бы они. Амалия еще говорила: главное, здоровье! До того верила в это, пока не умерла.
Покойная Амалия и покойный Ники – мои добрые друзья в эту ночь. Амалия говорит со мной языком дяди Соломона, да продолжится его жизнь до ста двадцати: ты молодая девушка, и вся жизнь у тебя впереди. Ну, и что мне принесет будущее? Если имя Мойшеле будет именем этого будущего, неотступным будет со мной страх. Холодные его глаза, замкнутое лицо, губы сжимающие курительную трубку – так поставил меня Мойшеле в угол за мою измену. Я боюсь, и холодно моей душе даже в такую чудную ночь с веселым Ювалем, и я убегаю в горячие объятия покойного Ники. Мертвые не способны приносить зло живым. Что за глупые мысли приходят мне в голову! В последнее время ко мне приходит много таких странных мыслей. Дядя Соломон сказал мне, что если Мойшеле покинет страну, он будет считать его выкрестом, просидит неделю траура, считая Мойшеле умершим! И тогда, как все умершие, он вернется любить меня, как любил меня покойный Ники. Мойшеле, странствующий по миру, вообще не Мойшеле, а лишь двойник умершего Мойшеле, который вернулся ко мне и находится в моем кармане в виде украденного у дяди его письма.
Юваль идет впереди Адас, и печальные ее глаза следят за его неизменным сиреневым полотенцем. Юваль все время петляет, и они то проходят через заросли, где сорные травы заглушили все живое, репейники выросли в человеческий рост, и шаги между травами выгоняют в небо аистов, совершающих перелет на север. Заросли полны голосами и писком, и место, кажущееся пустынным, неспокойно. Ноги Адас исцарапаны, слух ловит голоса птиц, которые, кажется, звучат из ее души. Голос Юваля доносится с конца тропы, от длинного строения, знакомого Адас, под навесом которого, собраны старые станки. «Адас, куда ты исчезла?»