Дикое мясо

Помню, как в том же кабаке мадам хлестала по цыганским щекам Михаила, а он только втягивал голову в плечи и что-то ржал извиняющееся: «Побойся Бога, люди кругом!» Мадам не страшилась ни Бога, ни черта, ни людской хвалы, ни морской волны. Она тут же выпростала из кошелька денежную бумажку и небрежно сунула ее в зубы Михаилу. Он накачался тогда крепко и уже пьяный в дуп- лягу пытался дерзить мадам Брайловской, но мадам добродушно толкала его потный лоб, как бы включая своего любовника на здравомыслие.

Вот так. А сейчас мадам похлопала себя по голени: «Давай полаем в тишине».

И я, довольный, сытый, пьяный от чая и ветчины, взвыл, покатился поэтическим аллюром: «Сладко, если лишь кисть обнаженная здесь притихла, у чутких ног…» Я все-таки думаю, что мадам Брайловская не вся состоит из шестидесяти килограммов дикого мяса. Когда я читаю стихи или когда поет Михаил, ее ангел — альфонс, мадам теряет свою звериную суть. Она тогда нежна и задумчива, даже глупа и домовита, как кенгуру. Я не знаю, врала она или нет, что когда-то и она была девушкой влюбчивой, искренней, пока не влюбилась в учителя физики и он не научил ее закону Ома для участка цепи: сила тока равна напряжению, деленному на сопротивление.

— Дон — дон, — расколотил все дверной звонок. На пороге красовались, как будто только выпущенные из алад- диновой лампы два альфонса. Одеты не по — пляжному, в костюмы.

— Поэты — р-р — романтики! Привет российскому студенчеству, — по — армейски щелкнул начищенными каблуками Борис. Он шутил.

У Михаила в руках тяжелая хозяйственная сумка. Он осторожно опустил ее в углу палубы, распахнул полы серого пиджака и пощелкал розовыми подтяжками. Он отдувался.

Я по — разному относился и к Михаилу, и к Борису. Бывало, что и ненавидел их. Это случалось, когда мадам Брайлов- ская воочию льнула то к одному, то к другому. Я презирал их продажность, но и оправдывал их. Однажды Борис в приливе откровенности продиктовал мне контрольную работу:

— Ты студентик чистенький. Ты, верно, за прости господи нас считаешь? А я вот что скажу. Мы с Михаилом как раз-то и гуманные человеки. Ты знаешь, как маются женщины оттого, что их засасывает наша чердачная, пыльная реалия? Они хотят ярких шмоток, красивой любви… чтобы фуражка с золотым околышем, чтобы фейхоа пахло, а не нафталином. Ну, а мы — гуманитарии. Мы хоть как-то развлечем и утолим. Ты знаешь, милостивый государь, что однажды мне пришлось утолять доктора философских наук? Я уже и имя ее забыл. Кто-то дал мне ее телефон. Так вот она, заикаясь, все-таки смогла изложить цель, то есть перспективу желаний. Укатили мы ее от ко- лобка — профессора на дачу, на ее дачу. Там я заработал нема — а-алые денежки. А еще она золотыми кольцами кидалась. Смазливая герлз попалась, слезливая, всего меня обмусолила, как будто я учебник хвизики… А ты вот, милостивый государь, хочешь, чтобы я на товарной станции удобрения разгружал? Да мешки тягать с суперфосфатом любая сволочь сообразит, а вот помочь больному обществу, женщине?..

Я прощал Мишке и Борису. И еще я знал, что Мишка вообще — добряк. Иной раз он меня подкармливал. Но у Мишки была своя философия. Он не мог долго жить, работать в одном коллективе, в одной компании. Цыганские гены проявились, ему были интересны только новые люди.

И еще одно. Мне думается, мадам Брайловской они держались не только из-за содержимого крокодильего кошелька. Она ловко скрутила всех троих правдивым цинизмом.

Мадам Брайловская была удивлена парадным видом своих фаворитов. Она сама всегда одевалась непредсказуемо. Рядилась в монахиню, строгую такую. Однотонная юбка, какая-нибудь простенькая, без премудростей кофта, снежно — белый воротничок, никакой косметики, ничего, даже лак с ногтей смыт.

В другой раз мадам облачалась в умопомрачительные туники, хламиды, черт те знает во что, лишь бы было свободно, вызывающе, лишь бы слышать вокруг себя: «Шушу — шу — шу!» В этих хламидах мадам была для гуляющей публики порочно — соблазнительной. А вообще-то ее похоть, ее дикое мясо проявлялось лучше в чопорности белого воротничка.

Сегодня она приоделась во все линялое, в стрекозье, в какую-то марлю с кружевами, оборками. И это всем понравилось. Я подумал о том, что будет приятно шагать с эдакой Зинаидой Гиппиус, с декадансом. Пусть публика оглядывается, пусть завидуют!

На пристани бились друг о друга сумки — простолюдинки с первыми, похожими на сабли огурцами, вежливо проплывали, а иногда манерно терлись щекой о щеку полиэтиленовые пакеты. Пакеты с латинским шрифтом шарахались от пакетов, призывающих страховаться. Наваливался один рюкзак на другой. Портфели отфыркивались и чиновно кланялись.

Мадам Брайловская сунула мне деньги, и я побежал к окошечку кассы. Востроглазая девица с колючими пальцами лихо отбила билеты и кинула их мне, что-то чирикнув.

Я догнал троицу. К пирсу уже причаливал методом проб и ошибок речной трамвайчик. Он простуженно хлюпал, ударяясь о старые автомобильные скаты — амортизаторы. Трамвайчик жалобно вздыхал и все же подставлял нам свою сутулую палубу. Отброшена, как ветром сдута, предохранительная цепь, подсунут под ноги трап, и портфе

ли, сумки, рюкзаки, пакеты ринулись по переходу вниз. Но вот когда трамвайчик, еще раз чавкнув беззубым ртом, заурчал или вначале заурчал, а потом чавкнул, вот тогда мы и перебрались на палубу под ветерок.

Борис с Михаилом уравнялись в цвете лица, выглядели оба серыми. С Бориса сошла белизна и кто-то, верно, очень долго соскабливал смуглоту Михаила. Причина одна — вчера в гостях у мадам хватили лишку.

Но скучать не пришлось. На таких зачуханных, в синяках и подтеках трамвайчиках всегда находятся люди, которые не дадут заснуть. И на этот раз прямо против нас на покосившейся скамейке восседал мужчина лет пятидесяти с глазами плута. Он окружил себя плетеными корзинами, из которых торчали какие-то широкие листья, луковые стрелы и еще что-то бурое, зеленое. Этот мужик внешностью напомнил мне нашего деревенского силача дядю Гришу Федотова. В детстве это было. У нас захворала тел- ка — полугорница. В принципе, эта телочка — мой будущий баян, на котором мне страстно хотелось научиться играть. Заболела телка, позвали ветеринара по прозвищу Вельба. Этот Вельба шумно дышал, в горле у него перекатывались бубенцы. Он качал головой и издавал звуки вроде того: «зас — беус — бекс». Мой дедушка тут лее понял: беке — есть беке, добра не жди, никакая латынь не поможет. И все же жалостливый дед не решился колоть полуторницу. Так моя будущая музыка, баян мой, подохла по — мирному.

Собрался дед Роман увозить полугорницу на могильник, под лес — Большую Дубровку, помешал тому дядя Гриша Федотов. Он выставил на стол пол — литра. Силач дядя Гриша и мой дед выпили всю бутылку, вместе попели песню про каких-то кочегаров и… и совершенно трезвый дядя Гриша взвалил телячью тушу на тележку. Повез.

Он сказал, что все это ерунда на постном масле и наша Майка, так звали полуторницу, подохла не от болезни, а от дикого мяса. Оно ее задавило — сердце зажало. А есть дикое мясо хоть свиньи, хоть телки — только силы себе прибавлять. Дичь вся перерабатывается организмом. Пользительное мясцо.

Дядя Гриша слопал всю нашу Майку. Мне дед частенько потом говаривал: «Гля — кось, какая силища у Григория Лексеича, примочит своими маховиками, одни тапки останутся. Сила у него от нашей дичинки».

Похожий на дядю Гришу Федотова мужик что-то проповедовал. Он вздымал вверх ладонь, похожую на деревянный заступ:

— Озлели мы. Добра-то ни у кого не осталось. Пустые флаконы, дух вышел. Только и хотим, что послаще полакомиться да побогаче одеться. А ведь на том свете все будем голые да сытые, из одного котла провиант получим. Там нетути ваших танцев, и лю… и людоедство напрочь запрещено.