Дикое золото

– Еще чего, – фыркнула Таня, погладив его плечо. – Зачем, прости, рыдать, если можно взять пистолет и всадить пулю?

– Логично… – покрутил он головой. – Я…

Она легонько вздохнула:

– Ну вот, сейчас, чувствую, начнется: милая, единственная, люблю пуще жизни и петушков на палочке… Алеша, я тебя прошу, не надо, милый, ты чудесный человек, полный ротмистр, загадочный жандарм, мне с тобой хорошо невероятно, только, я тебя умоляю, не нужно мне ни в чем признаваться. Ты меня и не знаешь ничуть, – она наклонилась над ним и, осыпав пушистыми золотыми прядями, заглянула в глаза. – Хочешь, скажу, про что жаждешь спросить, да деликатности не хватает?

– Не надо.

– Как прикажете, ваше благородие… – она нагнулась и мимолетно поцеловала в губы. – Я тебе одно скажу: твоих предшественников было все же не столь много, чтобы тебе по этому поводу впадать в черное уныние. Не будешь?

– Не буду, – сказал он серьезно. – Жизнь – вещь сложная, коли она настоящая, а не в театре. Жила без меня, как складывалось, и дальше проживешь…

– Ну что ты загрустил? Ничего еще не решено… – сказала Таня с непонятной интонацией, подавшей ему бешеные надежды. – Ох, мы все же порядочные греховодники, Алеша. Без прогулок, без долгих ухаживаний…

– Я тебе ни в чем не буду признаваться, – сказал он покорно. – Но покой потерял с тех пор, как ты меня чуть не растоптала…

– У тебя был тогда такой вид, словно ты шел и сочинял стихи. Честное слово.

– Вот уж не грешен. Совсем над другим думал. Наша служба и стихи… как-то не вяжется. – Не рассказывать же ей о Семене, питавшем слабость к сочинению бездарных и искренних виршей о тяжкой доле и почетной службе охраны? – Хотя… Был у меня однажды случай, когда стихи пришлось слушать всю ночь, причем, ты не поверишь, как раз на службе. Этой весной. Привели ко мне по подозрению в контактах с революционерами одного странного молодого человека, быстро стало ясно, что молодой человек – не от мира сего, абсолютно вышиблен из реальности… так он мне чуть ли не до утра без всякой просьбы с моей стороны и без малейшего стеснения читал собственные вирши. Ну, хотелось ему так. И как-то так заворожил, что я его старательно слушал, будто так и следует. Ничего почти не запомнил, вот только насчет прошлых веков…

И нет рассказчика для женВ порочных длинных платьях,Что проводили дни, как сон,В пленительных занятьях:Лепили воск, мотали шелк,Учили попугаевИ в спальню, видя в этом толк,Пускали негодяев…

Звали Осипом, а вот фамилия вылетела из головы – то ли Мандель, то ли Мандиштам…

– Неплохо, – сказала Таня. – А мне вот один инженер специально посвящал целое четверостишие:

Я встретил красавицу. Россыпь хрустела.Брусника меж кедров цвела.Она ничего от меня не хотела,Но самой желанной была…

– Господин ротмистр! – прыснула она. – Прошу вас столь ревниво и грозно не фыркать! С его стороны это было чисто платонически, а с моей – вообще никак. Насмешливо и без капли женского интереса. Это ты вдруг взял, да и свалился, как снег на голову. У тебя тогда, в Шантарске, лицо было столь несчастное и суровое, что мне это показалось необычным…

– Несчастное?!

– Но и суровое тоже, – улыбнулась Таня. – И в чем-то загадочное. Как потом оказалось, женская интуиция не подвела, ты у меня и в самом деле оказался тем самым незнакомцем из романов, что проходят в тени колоннады, пряча лицо под краем черного плаща… Алеша, а ты правда не женат?

– Вдовец.

– В твои-то годы? Ой, прости, если я что-то…

– Нет, пустяки, – сказал он честно. – Там все сложилось так, что и грустить не о чем, хотя, конечно… Смерть есть смерть.

– А ты скоро уедешь?

– Наверное, завтра… или, получается, уже сегодня. Но мы ведь можем встретиться в Шантарске? Или ты меня там не захочешь узнавать?

– Глупости какие, – энергично сказала Таня. – Не такая уж я дрянь. Как только выдастся момент, обязательно пришлю к тебе кого удастся, так и напишу: «господин полный ротмистр, вас знают по-прежнему…»

– Побожись.

– Грех, – возразила она серьезно. Гибко соскользнула с лежанки и встала в косой широкой полосе слабеющего лунного света, нагая, с разлетевшимися волосами. – Но обещать – обещаю, – сказала Таня нараспев. – Ротмистр, а вы не боитесь, что я сейчас превращусь во что-нибудь этакое? По Шекспиру? – Она вытянула к нему руки и произнесла глухим голосом: – А если я и есть – шаманка из колоды? И сейчас обернусь чем-то жутким?

– А пускай, – с отчаянной лихостью сказал Бестужев, глядя на нее с радостью, с болью. – Теперь мне и помирать не жалко, так что можете превращаться, госпожа шаманка… но должен вам честно сказать, что о прежнем вашем облике, очаровательном и нежном, я буду сожалеть сколько успею, прежде чем вы из меня всю кровь выпьете…

– Правда? – спросила она тихо. – Будете сожалеть?

– Сколько успею. Сколько вы мне оставите жизни.

– Ну, в таком случае не буду я ни во что превращаться, – сказала она решительно. – Коли нынешний облик признан очаровательным и нежным…

Бесшумно скользнула к лежанке, грациозно оперевшись на локоть, наклонилась над ним и бросилась в объятия. Все повторилось – нежно и бешено, наполняя радостью и тоской, потому что ее покорность ничего еще не значила и ничего не обещала, сейчас она была не просто рядом – единым целым, но совсем скоро должна выйти из зимовья, и как повернется дальнейшая жизнь, предугадать нельзя, ничего еще не решено, в этом мире разбито столько сердец, в том числе и офицерских, что осколки еще одного никого не удивят и ничего не решат…

Возвращались засветло, держась за руки и временами улыбчиво переглядываясь, с лукавством людей, объединенных общей тайной. Прощальный поцелуй на мостике – и она ушла окольной тропинкой и, выражаясь высоким поэтическим штилем, унесла с собой сердце ротмистра Бестужева. Он смотрел ей вслед, пока не потерял из виду, а потом, вздохнув, направился в поселок другой тропой. Солнце еще не встало над лесом, но было совершенно светло, неуловимая рассветная игра тени и света придавала всему окружающему необычайно чистый и свежий вид, словно земля и небеса были только что сотворены.

Потом он с крайним неудовольствием распознал стоявшую прямо посреди улицы фигуру – Лука Лукич Гнездаков, здешний Малюта при здешнем государе, торчал на пути с таким видом, словно и поднялся-то в такую рань исключительно ради Бестужева.

Сухо кивнув, Бестужев сделал попытку обойти неприятного встречного, но Лука проворно загородил дорогу, кланяясь и скалясь:

– Какая встреча приятная, ваше благородие! Гулять в тайге изволили?

Бестужев неприязненно кивнул, не глядя тому в глаза.

– Прогулочки в тайге-с – вещь в молодые года понятная и приятная, – негромко сказал Гнездаков. – Позвольте-с только из моего к вам дружеского расположения дать совет: коли уж играете в опасные игры, осторожность блюдите. Папенька симпатии вашей на расправу крут, не посмотрит на золотые погоны. Здесь, в тайге, и не такие люди, случалось, бесследно пропадали. Со стороны красавицы-с вашей дикой беспечность простительна – ей лишь словесная выволочка грозит, а вот с вами папенька могут обойтись и вовсе жутко-с… Исмаилке что человека зарезать, что овцу, я хоть и сам варнак, чего не скрываю, а таких боюся…