Дин Рид: трагедия красного ковбоя

Несмотря на то что девушка не была красавицей (в отличие от той же Эве Киви), да и возраст у нее был уже не юный (потом Дин узнает, что Вибке моложе его всего на три года – в августе 71-го ей исполнилось 30 лет), она была очень обаятельна и сексуальна. И Дин готов был пустить в ход все свои чары, чтобы уже этой ночью заключить новую знакомую в свои объятия. Тем более, судя по ее поведению, и сама она была не против такого поворота событий. Но все дело было в том, что пребывание Дина в ГДР заканчивалось и у него в кармане уже лежал билет на вечерний самолет. Поэтому в тот раз им пришлось довольствоваться всего лишь короткой прогулкой по городу, а ночь любви перенести на другое время. Однако в том, что она обязательно случится, ни Дин, ни его новая знакомая нисколько не сомневались.

Между тем, познакомившись с Вибке, Дин даже в мыслях не держал, что этой женщине суждено будет сыграть в его жизни значительную роль: она не только станет его второй официальной женой, но и родит ему ребенка – еще одну дочь. Но это будет чуть позже, а пока Дин отнесся к этому знакомству как к прелюдии к рядовому роману, каковых в его долгой гастрольной жизни было уже предостаточно. Поэтому, когда спустя две недели он прилетел в Москву, чтобы договориться о новых гастролях, планируемых на начало следующего года, про Вибке он уже забыл, поскольку здесь его ждала встреча с Эве Киви.

Влюбленные обычно встречались в гостинице «Украина», где поселился Дин, и наслаждались обществом друг друга двадцать четыре часа в сутки: днем гуляли по городу, совмещая деловые визиты с дружескими посиделками, а ночами предавались феерической любви в гостиничных апартаментах. И трудно сказать, кто из них был больше увлечен другим: оба они в те дни буквально светились от счастья. Даже гостиничные работники, видя это, поражались и тайно завидовали влюбленным. Хотя один раз черная кошка между влюбленными все-таки пробежала. Кто-то из московских друзей Дина рассказал ему, что в его отсутствие Эве была замечена в обществе популярного югославского певца Джордже Марьяновича. И Дин немедленно потребовал у возлюбленной объяснений. Причем выглядел он при этом крайне раздраженным. Эве сначала никак не могла понять, в чем дело, а когда наконец сообразила, о ком идет речь, рассмеялась:

– Да, я действительно в начале декабря была на концерте Марьяновича во Дворце спорта в Лужниках. Однако даже близко к нему не подходила.

– Тогда почему люди говорят, что у вас с ним что-то было? – продолжал сомневаться Дин.

– А ты не подумал о том, что люди могут просто завидовать нашим отношениям и всячески хотят их расстроить?

На эту реплику возлюбленной Дин не смог найти ответа, поскольку она была справедливой: завистников у них и в самом деле хватало. На этом конфликт был исчерпан, и больше влюбленные не ссорились. Сама Киви много лет спустя так будет вспоминать о тех днях:

«Мы не могли даже ночевать у друзей – Дину, как иностранцу, предписывалось на ночь возвращаться в отель. Конечно, мы старались из его „люкса“ свить уютное гнездышко. Я очень любила оставаться с ним вечером наедине… Когда мы задергивали шторы и отключали телефон, я обожала смотреть, как он работал: надевал очки и писал. Дин становился таким домашним и трогательным! Обязательно сажал меня при этом на колени. Потом, лежа в постели, играл на гитаре и пел мне песню: „I need your love“. Я плакала от счастья. Когда мы возвращались откуда-то, у нас был любимый ритуал: он сажал меня на стульчик и, присев на корточки, медленно расшнуровывал мои сапожки. Дин снизу вверх смотрел на меня васильковыми глазами, а я таяла от любви. Мы были очень заметной парой – удивительно хорошо смотрелись вместе. Я ходила в черных сапожках-чулках и в коротком розовом кримпленовом платье. Дин же любил свитеры-водолазки и джинсы. Потом он и мне привез такую же водолазку, как у него, чтобы мы ходили в одинаковых…»

Кстати, Киви весьма иронично относилась к политическим воззрениям своего возлюбленного, особенно к его восторгам по поводу ситуации в СССР. «Ты не можешь делать верные выводы о жизни здесь, поскольку ты иностранец», – говорила Киви всегда, когда Дин что-нибудь нахваливал из советской действительности. По словам Киви:

«Дин настолько был увлечен красивой идеей социализма, что ничего вокруг не видел. Дин только кивал и молчал, когда я, затащив его в ванную и пустив воду, шепотом просвещала. Я всегда относилась к советской власти скептически и наивно пыталась раскрыть ему глаза на действительность: „Как ты можешь жить в СССР?“ В ответ он искренне поражался: „Что ты говоришь? Это же самая свободная страна в мире!“

Он любил приезжать в Советский Союз – его здесь обожали. Повсюду преследовала толпа и громко скандировала: «Белла чао! Белла чао!» На концертах поклонницы задаривали Рида плюшевыми мишками, книгами. Он недоумевал: «Я ведь русского не знаю, зачем мне дарят книги?» Жил в хороших гостиницах, щедро расплачивался с таксистами и не имел ни малейшего представления о зарплате советского человека. Однажды я даже отправила его в рабочую столовую, так после «дегустации» у него два дня болел живот…»

Этот отрывок требует отдельного комментария. То, что Киви скептически относилась к советской действительности, – явление типичное. Это было перманентное состояние тогдашней советской творческой интеллигенции из числа так называемой либеральной (правые, которых называли «почвенниками», существующей властью были в принципе довольны). И Дин за пять лет своего знакомства с СССР уже успел привыкнуть к подобным взглядам, поскольку «перевоспитать» его пыталась не одна Киви, но и многие другие советские интеллигенты (рабочих и колхозников среди таковых не было).

Между тем Дин, слушая подобные речи, всегда не мог взять в толк, почему подобное происходит. Ведь жила советская интеллигенция во много раз лучше простого народа, однако жизнью своей была почему-то недовольна. Ему было удивительно слышать брюзжание советских интеллигентов по поводу того, что на Западе, дескать, их коллеги живут куда более свободно. Но Дин-то знал, что все это чушь собачья: в той же Америке, хоть и существует свобода слова, однако ее границы тоже строго определены – только не идеологией, а деньгами. У кого деньги, тот и распоряжается. А деньги в руках у хозяев жизни – банкиров с Уолл-стрит и прочих миллионеров. Кстати, все советские СМИ регулярно оповещали об этом свое население, однако творческая элита в эти заявления не верила, считая их пропагандой. Самое удивительное, что она не верила и живому представителю Запада – Дину Риду, считая его лицом необъективным. Как заявил Дину один из таких спорщиков:

– Вы попали под влияние наших доморощенных идеологов.

На что Дин ответил:

– А вы, в таком случае, под чье влияние попали?

Ответа на этот вопрос он так и не дождался.

Да, советская интеллигенция (не вся, а определенная ее часть, прозападная) являла собой уникальное явление. На словах радеющая за народ, на деле она этот самый народ откровенно презирала. Например, в то время как миллионы простых людей давились в очередях за различным дефицитом, интеллигенция проникала в магазины через «заднее крыльцо» (выражение Аркадия Райкина). И в общественных столовых она тоже не питалась, предпочитая им элитные заведения: рестораны типа «Арагви», Дома кино, Дома литераторов и ВТО, в гостиницах «Националь» или «Метрополь».

Но это ладно бы! Однако, уплетая за обе щеки осетрину с икрой, запивая их армянским коньяком, интеллигенция между делом склоняла на чем свет стоит «ужасную советскую власть». Власть, конечно, не самую идеальную на земле, однако ту самую, которая эту самую интеллигенцию, что называется, обувала и одевала. Посылала ее в заграничные командировки, давала звания и квартиры в элитных домах, различные премии и т. д. и т. п. Видно, зря давала, поскольку большая часть советской элиты на этих подачках настолько разжирела, что со временем стала их воспринимать как нечто само собой разумеющееся.