Динарская бабочка

— Торопиться некуда, синьор. Я приготовлю счет позже.

— Сожалею, но я бы хотел получить его сейчас.

Ma^itre, судя по всему, удивился. Пошел совещаться со специалистом по винам, терпеливо что-то записывал и через несколько минут вернулся с готовым счетом, составленным в высшей степени педантично.

— Двадцать три тысячи пятьсот лир, — сказал синьор Панталеони, — включая налоги и обслуживание. Optime [200] . Вот двадцать пять тысяч, сдачи не нужно. Кстати…

200

Прекрасно (лат.).

— Я вас слушаю, командор.

— Повар освобождается от необходимости готовить для меня этот праздничный ужин, разве что вы со всем своим штабом захотите угоститься им сами и выпить за мое здоровье. Вы меня поняли? Я хочу, чтобы на столе не было ничего, кроме ореховых скорлупок, стакана с отваром ромашки и пустой бутылки из-под шампанского. В глазах других посетителей я должен выглядеть человеком, закончившим ужин. Честно говоря, меня, как вы уже, вероятно, догадались, не интересует собственный ужин: мне интересно, что будут есть и пить они. Вам ясно?

— ?

— Из страшного обжоры я со временем превратился в большого гурмана. Но теперь единственное удовольствие для меня — смотреть, как едят другие. Люди, которым известна эта моя слабость, называют меня Созерцателем. Мною движет не любопытство: я моралист эпикуреец. Не имея возможности изучать человека с точки зрения всех его качеств и привычек, я выбрал самую устойчивую и одновременно самую приятную сторону его жизни: еду. То, как едят другие, их выбор, их поведение при исполнении этого повседневного ритуала позволяют мне делать выводы обобщающего характера, добираться до Причин и Следствий. Улавливаете мою мысль?

— ?

— Понимаю ваше недоумение: почему в таком случае я не приглашаю обедать и ужинать большое число людей и не делаю свои умозаключения, сидя дома? Во-первых, это обходилось бы мне гораздо дороже; во-вторых, приглашенный — человек несвободный, он не сам выбирает еду, он связан в движениях и в проявлении чувств. Прибавьте к этому, что все приглашенные оказываются людьми одного сорта, далеко не всегда самого интересного. Я мог бы пойти в официанты или бренчать на гитаре, ходить между столиками в остериях, но это не позволило бы мне соглядатайствовать. Единственный способ для этого — тот, который я выбрал: получить право сидеть за столом, держа в поле зрения минимум дюжину трапез. Если обсасывание косточек какого-нибудь редкого пернатого или пламя спиртовки особенно подействует на мои слюнные железы, я смогу наблюдать за операцией с более близкого расстояния, сделав вид, будто меня вызвали к телефону. В связи с этим, дорогой маэстро и друг, у меня к вам просьба: по моему знаку вы каждый раз посылаете ко мне боя сказать, что междугородняя на проводе, и я тут же встаю, прохожу мимо самого интересного столика и наблюдаю сцену во всех подробностях, медленно направляясь якобы к телефону и обратно. Я отождествляю себя со своими героями во всем вплоть до переедания, до опьянения. Поэтому-то мой врач и предостерегает меня от неумеренности. В определенном возрасте и созерцателю следует заботиться о своем здоровье. А вот уже и первые посетители. Я полагаюсь на вас, дорогой ma^itre, никто не должен ничего заподозрить. Приготовьте мой столик и пришлите за мной, когда мне покажется, что появилось что-то достойное внимания. Будьте готовы «по моему знаку» [201] , как Сполетта в «Тоске». Я в ваших руках, дорогой ma^itre.

201

Слова Скарпии из Третьего акта оперы Пуччини «Тоска».

— Не беспокойтесь, синьор. За мной дело не станет.

ПРИГОВОРЕННЫЙ

В одном из цинковых тазов, предназначенных для трески в рассоле, из воды, налитой на несколько сантиметров, выступал лобстер, или, как он еще называется, десятиногий рак, или омар, воспетый Льюисом Кэрроллом в бессмертной истории Алисы. Окраска его панциря представляла собой нечто среднее между синим цветом акулы и болотно-зеленым; глаза — два блестящих черных шарика на двух столбиках: обе огромные клешни были туго связаны шпагатом. Если кто-нибудь протягивал палец, чтобы потрогать его панцирь, лобстер внимательно следил за траекторией пальца, успевая вовремя поднять клешню с очевидным намереньем отхватить своими кусачками ближайшую фалангу. Однако разжать острые кусачки мешал шпагат, и клешня снова падала в воду. Это было в Триесте, на рыбном рынке на набережной. Небо заволакивали тучи, начинался дождик.

— Через полчаса он уже, надо полагать, будет в кастрюле, — сказал господин в очках, — а пока еще огрызается. Как видим, инстинкт агрессии одинаково неискореним у людей и у животных.

— Я бы назвал это защитным инстинктом, — сказал господин в берете. — Он пускает в ход клешни против тех, кто покушается на него, чтобы съесть. А что ему остается?

— Ничего подобного, — сказал третий господин. — Кто знает, сколько устриц он открыл этими своими ножницами! Устриц, мидий и гребешков. Омары большие лакомки.

Все трое по очереди протянули палец, и три раза лобстер поднял и уронил безобидное оружие. Его глаза смотрели внимательно, но в них, казалось, не было злобы.

— По-моему, он играет, как котенок, — сказал второй господин. — Он никому не собирается причинять боль. Котенок тоже может поцарапать, когда играет. Возможно, бедняге невдомек, что он приговорен к смерти. Но то, что клешня уже не действует, он знает.

— Он прекрасно понимает, что происходит, — сказал первый господин, — и старается подороже продать свою шкуру, вернее, панцирь. Когда его сварят, он станет красный, как кардинальская мантия. Самое вкусное у него — клешня, нежная, чуть желеобразная; остальное мясо жестковато.

Все трое зачмокали губами и отошли, вынужденные уступить место новой группе комментаторов.

— Это классический homard [202] , которого французы предпочитают лангусту, — сказал худощавый молодой человек, обращаясь к пожилому господину. Во Франции такой очень дорого стоит. В Париже homard `a l’am'ericaine [203] входит во все меню.

— Грамотеи! Раньше его называли homard `a l’armoricaine [204] , поправил пожилой господин. — Именно так он писался, когда я был sous-chef [205] в «Ритце». Время идет!

202

Омар (франц.).

203

Омар по-американски (франц.).

204

Омар в томатно-коньячном соусе (франц.).

205

Помощником шеф-повара (франц.).

— У, какой красивый рак! — сказал мальчик. — Можно его потрогать, папа? — И прежде, чем отец успел ответить «да» или «нет», сунул палец в таз и ткнул им в стянутую шпагатом клешню, сдвинув при этом узел.

Лобстер мягко сжал своими ножницами палец, задержал их на нем, как будто хотел погладить, и отпустил добычу. Все закричали: «Осторожно! Бедный ребенок!», но на пальце не осталось даже царапины. Подоспевший продавец схватил лобстера с намерением заново перевязать узел, однако пленник дернул хвостом, выскользнул, упал на землю и рывками, как будто внутри у него был испорченный моторчик, заковылял на клешнях и на перепончатом хвосте к краю набережной, чтобы прыгнуть в море. После нескольких секунд погони и суеты вокруг беглеца, он, все еще дергающийся, был завернут в желтую бумагу и брошен на весы. Кто купит? Его отдавали за полцены, только бы избавиться.

Покупателя, уносившего странный бесформенный сверток, содержимое которого устало скреблось внутри, провожали дружные взгляды присутствующих.

— Его положат в кастрюлю? — жалобным голосом спросил мальчик. — За что? Он хотел поиграть со мной.

— В кастрюлю, — подтвердил кто-то. — Живого.

— Какую еще кастрюлю! — не выдержал бывший помощник шеф-повара. — Я готовил его в духовке и горячего поливал коньячным соусом. А теперь кто так делает?

Он раскрыл зонт и удалился вместе с другими, расписывая старые меню «Ритца».

СНЕЖНАЯ СТАТУЯ

Холодно, Сен-Мориц в снегу, радиатор отопления греет на славу, и я разгуливаю (по номеру гостиницы) в пижаме. Я не лыжник, не конькобежец и не любитель экскурсий, я не катаюсь в санях, горы кажутся мне скучными летом и невыносимыми зимой. Я приезжаю сюда под Новый год, чтобы посмотреть балет, который устраивает мой друг Кинд, получить в подарок картонного осла, рожок, шапочку, какую-нибудь безделицу и чтобы присутствовать в роли зрителя при семейных объятиях, сопровождаемых выстрелами шампанских пробок. Но главным образом я приезжаю, чтобы увидеть снежную статую или большую снежную куклу — ее сооружает господин С. перед своей гостиницей, как раз против моей. Я любуюсь снеговиком из окна. Трехметровый рост, на голове шляпа с пером, во рту сигара, с которой вот-вот осыплется пепел, две морковки служат ушами, две луковицы — глазами, три репы — пуговицами пиджака. Нечто среднее между Черчиллем и Троком [206] . Однако особенно меня притягивают глаза-луковицы. Увидев их впервые, я испытал — по ассоциации — чувство величайшей жалости. Огромный бука плачет, это бесспорно. Он единственный, кто здесь в эти праздничные дни способен по-настоящему плакать. Он плачет горючими красными слезами, каждая слеза величиной с бильярдный шар. Но ни одна душа, кроме меня, не видит его крупных катящихся слез. Это другой снеговик, не тот, что был в прошлые годы, каждый год его лепят заново, а для меня он всегда один и тот же. Он плачет не только потому, что в глазницах у него луковицы, он плачет и по другим причинам, которые я не в силах объяснить, — да и незачем, мне кажется, их доискиваться. И когда его припорашивает новым снежком, и в глазах у него стоят слезы, он перестает быть похожим на Черчилля, он похож только на Грока. Вот его слова: «Вам весело? Приятного развлечения. Я плачу за всех вас, а потом я растаю и уроню эти луковицы в дорожную слякоть».

206

Грок (настоящее имя Адриен Веттах, 1880–1959) — знаменитый швейцарский клоун.