Динарская бабочка

— «Молния»!

Борзой закружился на месте, в то время как красный нос лодки вильнул под ленточкой после резкого поворота руля и трое гребцов нырнули в море по обычаю победителей. Скрытый наполовину барашками волн «Угорь» тоже пересек линию финиша, и команда, проигравшая, но не уверенная в этом, обрушила яростные оскорбления на судей и зрителей.

— «Молния», — с гордостью сказала мать. — Им с ней не справиться.

— Подумаешь, на волосок обошли, — уколол ее отец, вытирая пот. — Последний раз доверяю лодку этим пьяницам. А сейчас нужно поднести им стаканчик. Ты доволен, Зебрик?

Мальчик не ответил. Прижав руку к сердцу, бледный как мел, он стоял лицом к востоку, и его глаза были прикованы к белому пятну, нависавшему над Вердаччо.

БУСАККА

Дети, самые непосредственные и убежденные друзья-враги животных, не всегда представляют себе ту достаточно богатую и разнообразную фауну, какую видели посетители зоопарков в больших городах до того, как посыпавшиеся с неба бомбы освободили из неволи гремучих змей и тропических хищников. Есть на земле — и главным образом в странах, называющихся (скорее всего, до поры до времени) цивилизованными, — дети, которым почти неведом сказочный бестиарий детства, дети, для которых геркулесовыми столпами животного мира являются собака, кошка, лошадь — и зачастую не лучшие экземпляры. В подобных случаях детей моего поколения, понятия не имевших о футболе и сложных механических игрушках, выручало воображение и легенды стариков. Там, где зверинца не было, они умели построить его на свой лад. Я близко знал одного мальчика — все называли его Зебриком из-за полосатой майки, которую он обычно носил (в самом прозвище угадывались его интересы и вкусы), — и этот мальчик, живя в местах крайне бедных экзотическими видами животных, как раз и обратился к опыту стариков, к народной фантазии, немало почерпнув из этого источника. Он проводил летние свободные месяцы на полоске земли у моря, отгороженной от остального мира высокими стенами скал. В тех местах не существовало проезжих дорог, поезд проходил, зарывшись в длинные туннели, не останавливаясь, и лишь подрагивающая земля и дым, выбивающийся из прорубленных в скалах галерей, выдавали его движение. Прибрежный мир, мир, бедный растительностью, где только барсуки, белки и птицы могли найти более или менее постоянное жилище, но не волки, не кабаны, которым нужны просторные пустоши и обширные леса. Зебрик еще не охотился сам и редко сопровождал во время охоты взрослых. Многообразие перелетных птиц было для него не более чем нагромождением названий, мало что говоривших воображению. Но к некоторым местным пернатым — козодою, бусакке — он привык с первых лет жизни. Сказать, будто он их видел воочию, было бы чересчур смело. Впрочем, мертвого козодоя с бесклювым мохнатым ртом-присоской он однажды видел, несмотря на то, что козы в тех краях были большой редкостью. А вот бусакку? Ее существование подвергали сомнению самые серьезные люди, не раз бывавшие в городе. И Зебрик не встречал охотника, который мог бы похвастать, что убил хоть одну бусакку. Это была — или должна была быть — хищная птица крупнее сокола, но мельче орла, обладающая мощными крыльями, не настолько, правда, широкими, чтобы позволить ей взлететь с земли. Обнаруженная охотником, она бросалась со скалы и парила в воздухе, как планер или бумажный змей, а потом садилась ниже или выше, в зависимости от ветра или степени опасности, однако всегда на выступ скалы, откуда можно было бы снова ринуться вниз. Попробуй возьми ее — осмотрительную и хитрую, толстокожую, нечувствительную к дроби! Убитый сокол и пустельга, удод и дятел могли появиться порой, сморщенные и слипшиеся, как грязный носовой платок, из охотничьей сумки браконьера, но не бусакка, остававшаяся недостижимой мечтой.

Именно эта мечта сделала Зебрика на один день охотником. У него не было ружья, и не в его возрасте думать о разрешении на ношение оружия. И тем не менее Зебрик, который жалел убитых птиц и не собирался становиться на путь святого Губерта [20] , честолюбиво вознамерился достичь того, чего никто еще не достиг: подстрелить бусакку в день своего охотничьего дебюта и потом навсегда покончить с охотой. Ему помогал Борзой, сын управляющего, такой же мальчишка, как и он, тоже безоружный, но имевший большее представление о дробовиках и зарядах. Они трудились несколько дней: взяли свинцовую трубку, приделали ее с помощью гвоздей и шпагата к доске, похожей по форме на ружейный приклад, и ближе к запаянному концу трубки, там, где она крепилась к деревяшке, просверлили отверстие для бикфордова шнура. Затем они зарядили ствол черным минным порохом, поверх пороха насыпали и утрамбовали горсть нарезанных ножницами свинцовых квадратиков и прикрыли заряд бумажным пыжом, который долго забивали палкой. Этот единственный заряд нельзя было тратить впустую. И вот однажды, задолго до рассвета, они выступили, запасшись спичками и огнепроводным шнуром, украденным у местных горнорабочих.

20

Святой Губерт (ок. 655–727) — епископ Тонгрес-Маастрихтский. Почитается как покровитель охотников (одно из приписываемых ему чудес, объясняющее его духовное обращение, связано с охотой, во время которой юный Губерт встретил в лесу оленя с сияющим крестом между рогами).

Нужно было приблизиться к бусакке, зажечь спичку и бикфордов шнур, едва она обнаружит первые признаки беспокойства, навести оружие и держать движущуюся мишень на прицеле десять-двадцать секунд, пока не произойдет выстрел… и тогда они увидят, как она рухнет, сраженная зарядом. Роль стрелка Зебрик избрал для себя, Борзой должен был зажечь спичку и шнур, не дожидаясь команды; обязанности были точно распределены, и лавры предстояло разделить поровну.

Они шли больше двух часов, оставили позади последние сады и чахлые островки оливковых деревьев — приют мирных славок, миновали заросли пиний и добрались до скал, с вершины которых открывались долины, отрезанные от берега стенами гор. Море блестело вдалеке, из каменных карьеров доносился неровный стук.

Чудесная встреча произошла раньше, чем они предполагали: крупная всклокоченная тень, скользнув над самой землей, ткнулась в кустарник над выступом скалы, откуда поднялся рой испуганных, пронзительно гомонящих птичек.

— Это она, бусакка, — сказал Зебрик уверенным голосом. («Она» означало, что на свете существует лишь одна птица этой породы, было бы безумием предположить, будто их может быть две.)

— Ты думаешь? — робко спросил Борзой, не скрывавший своей тревоги.

— А кто же еще! Я целюсь. Приготовься. Зажигай первую спичку.

Они стали подкрадываться на цыпочках к кустарнику. Борзой зажег первую, потом вторую и третью спичку, морщась от запаха жженой серы. Он следовал за Зебриком как тень. Они были уже почти у края выступа. Зашуршали ветки, кусты зашевелились, словно сквозь них продирался кто-то тяжелый. Борзой поднес к шнуру догоравшую спичку.

— Так… так, — приговаривал Зебрик, подставляя ему самопал.

Шнур задымился, и он взял оружие на изготовку. Мгновение длилось вечность. В воздухе клубился дым. Потом они увидели простую пичужку — воробья или вьюрка, — которая поднялась с земли и села на голую ветку сосны. Прошло еще несколько секунд — вот-вот должен был прогреметь выстрел. Зебрик не нашел в себе мужества оглядеться вокруг, он словно бы нехотя направил самопал на птичку, и оружие выстрелило. Это был настоящий взрыв, выбивший самопал у него из рук, расколов его надвое, и едва не опрокинувший на землю самого Зебрика, окутанного тучей зловонного дыма. Грохот отозвался эхом далеко в долинах.

— Тебе больно? — спросил бледный Борзой.

— Нет, но это могло плохо кончиться, — пробормотал Зебрик при виде сломанного самопала на земле.

Вьюрок продолжал сидеть на ветке и щебетал, глядя на них с любопытством.

Послышался звук шагов. По каменистому склону прыжками спускались горнорабочий в потрепанной шляпе альпийского стрелка и стучащий деревянными подошвами монах — из тех, что ходили в деревню за пожертвованиями. Они спросили, не пострадали ли охотники, и, когда Борзой рассказал историю с бусаккой (Зебрик был против и делал ему сердитые знаки, чтобы он молчал), рабочий показал рукой на скалы у горизонта, за широкой полосой моря, охватившего полуостров с двух сторон.

— Бусакка… а-а, бусакка… — произнес он, как бы желая сказать этим, что ее нужно искать далеко, на других берегах.

Он вынул из кармана баночку мясных консервов и разделил ее с ребятами и монахом; затем все четверо в молчании спустились до первого ряда олив.

ЛАГУЦЦИ И Кo

У синьоры Лагуцци, жившей на корсо Азмара в квартире над нами, вряд ли были хорошие отношения с моей матерью. Вот почему, когда что-нибудь из белья, которое синьора Лагуцци сушила на своей террасе, падало на нашу террасу, она считала неприличным спускаться к нам за упавшей вещью или присылать за ней кого-то, кому могла это поручить, и свешивалась через парапет, вооружившись длинной гибкой палкой с бечевкой на конце и большим рыболовным крючком; спасательная операция требовала значительных усилий и продолжалась до тех пор, пока хозяйка не получала выручаемый предмет туалета назад. Я был ребенком, и хотя проводил на побережье не меньше трех месяцев в году, представление о рыбной ловле, возможно, сложилось в моем детском сознании под влиянием предприимчивой синьоры Лагуцци. С тех пор стоило мне увидеть рыболовный крючок, как перед моим мысленным взором возникали носовые платки, комбинации или заблудившийся бюстгальтер. В отличие от бесчестного шекспировского Автолика [21] , который воровал чужое белье, сушившееся на заборах, добропорядочная синьора Лагуцци пользовалась своей удочкой для спасения собственных вещей, — благо никто ей не мешал. Никто, быть может, за исключением малыша (то есть меня), старавшегося между одной и другой попытками отбросить добычу туда, где ее трудно было подцепить.

21

Персонаж пьесы В. Шекспира «Зимняя сказка».

Терраса была большая, углом, по ней можно было гулять, но никто этого не делал, кроме моего отца: он выходил туда вечером, после ужина, а утром там подолгу стоял я в ожидании, когда появится школьный омнибус, который отвезет меня вместе с несколькими соучениками в престижную школу «Витторино да Фельтре». Наша извилистая улица шла в гору и, малолюдная в те времена, считалась чуть ли не окраиной. Местные обитатели не были аристократами, но с нашей террасы, если смотреть вдоль корсо Азмара, можно было видеть подъезд дома, владельцы которого, чье имя пользовалось в городе уважением, держали выезд и одевали слуг в ливреи. Мир, недоступный для меня даже в самых радужных мечтах! Единственным моим знакомым на корсо Азмара был хозяин табачной лавки, куда отец частенько посылал меня за своими любимыми сигарами «Кавур», разрешая мне купить для себя лакричные леденцы. Из тех, кого я встречал на улице, помню только трясущегося бородача «дядю Ох», обязанного своим прозвищем вечному оханью, с которым он толкал перед собой свою тележку с мороженым, и Пиппо Биксио, врага детей, порой силой отбиравшего у меня сигары и леденцы.

Через несколько лет мы переехали в другой район: теперь мы жили в современном доме с лифтом, и хотя в новой квартире были низкие потолки, она оказалась намного удобнее — с батареями горячего отопления, которое, правда, никогда не работало, со столовой а-ля бунгало — продолговатой, веретенообразной формы комнатой. Я закончил школу, и если не в восемнадцать, то в двадцать лет мне уже не обязательно было сидеть по вечерам дома. Я гулял под портиками в одиночестве: знакомыми в новом районе еще не обзавелся, а на корсо Азмара после переезда больше не бывал. Однажды я случайно познакомился с молодым скульптором, он объявил, что у меня «интересный» характер и покровительственно пообещал ввести меня в свой круг. Держа слово, на следующую встречу он пришел в котелке и лакированных туфлях, и полчаса спустя нанятая им пролетка высадила нас перед цитаделью, которую годами я видел со своей террасы. Мне казалось, что это сон.

Я был представлен хозяйке дома, какой-то ее родственнице и домоправительнице-немке: все три женщины были толстые, и всем трем скульптор по очереди поцеловал руку; потом появились желтоволосые хозяйкины дети, два сына и дочка, которые, судя по всему, были со скульптором на короткой ноге. Богатство обстановки бросалось в глаза. На стенах висело много картин, написанных мазками в виде полосок и точек, похожих на конфетти, и все называли эту живопись современной. Мне показали сад, откуда открывался неповторимый вид на порт внизу. Потом мы пили чай, его наливали из самовара — сверкающей пыхтящей посудины. Никто не говорил на диалекте, все благовоспитанно изъяснялись по-итальянски, правда, с чудовищным диалектным выговором. Обсудили статью из «Каффаро» [22] , поговорили о «Лейле» Фогаццаро [23] , после чего седовласый господин спел под аккомпанемент домоправительницы арию Каскара из второго акта оперы Леонакавалло «Заза».

22

Генуэзская газета, выходившая во времена, описываемые автором.

23

Один из романов итальянского писателя Антонио Фогаццаро (1842–1911).