Дионисовы дифирамбы

Огненный знак [8]

Здесь, где среди морей возник остров, камень-жертвенник обрывисто-высокий, здесь под чёрным небом зажигает Заратустра свои зенитные костры, огненные знаки для мореплавателей хитрых, вопросительные знаки для хранителей ответа. Это пламя с бело-седым брюхом — в холодных далях извивается его похоть, его шея вытягивается в поисках чистейших высот — змея, прянувшая вверх в нетерпенье: вой мой знак, воздвигнутый мною передо мною. Сама моя душа — это пламя; ненасытно вожделея новых далей, всё выше и выше разгорается её тихий жар. Почему бежал Заратустра от человека и зверя? Почему он оттолкнулся от всякой тверди? Он уже изведал шестьодиночеств, но и море для него слишком людно, и его вознёс остров, и он сам на горе пламя, и метнул он крючок над головой, выуживая седьмоеодиночество. Хитрые мореплаватели! Осколки старых звёзд! Вы моря будущего! Небеса неизведанные! Я пловец всех одиночеств, для них мой крючок: отзовитесь на нетерпение пламени; мне, рыбаку высокогорному, дайте выудить моё седьмое, последнееодиночество! —

8

Стихотворение «Das Feuerzeichen» мы приводим сразу в двух переводах: В. Б. Микушевича («Огненный знак») и А. В. Карельского («Сигнальный огонь»). ^{12}

Сигнальный огонь [9]

Здесь, где в лоне морей вырос остров, за ночь взнесённый жертвенный камень, здесь под чёрными небесами зажигает свои огни Заратустра, сигнальные знаки для заблудших пловцов, знаки вопроса для знающих ответы... Это пламя с пепельным чревом — языки его алчут холодных далей, оно тянет шею к чистейшим высям, как змея, выпрямившаяся от нетерпенья, — вот этот знак я возвёл пред собой. То сама душа моя пылает: в ненасытной жажде новых далей всё вперёд устремляется тихое пламя. Для чего бежал зверей и людей Заратустра? Для чего оставил твёрдую почву? Шестьодиночеств он уже знает, но даже одиночества моря ему было мало, острова было мало, и вот на горе он — пламя, и в поисках седьмогоодиночества к небесам забрасывает невод. О пловцы заблудшие! О древних звёзд осколки! Вы, моря грядущего! Сокрытые тайны неба! Здесь ловец одиночеств закинул невод: так ответьте ж нетерпенью пламени, поймайте мне, ловцу на горах высоких, моё седьмое, последнееодиночество!

9

Переводчик А. В. Карельский.

Садится солнце [10]

1

Недолго жаждать тебе, сгоревшее сердце! Обетованье, разлитое в воздухе, из уст неведомых на меня дохнуло великой прохладой... В полдень жарким было моё солнце. Тем желанней мне мои пришельцы — вы, внезапные ветры, послеполуденные зябкие духи! Воздух так чужд и чист. Не метнула ль на меня искоса свой взор манящий искусительница-ночь?.. Мужайся, отважное сердце! Не спрашивай: зачем? — ^{9}

10

Переводчик А. В. Карельский.

2

День моей жизни! Садится солнце. И уже позолочен ровный поток. Дышит скала теплом: верно, в полдень на ней счастье вкушало свой сон полдневный? Вон оно ещё брезжит зеленью отсветов над бурой бездной. День моей жизни! Уж близок вечер! уж око твоё мерцает полузатменно, уж скатились первые слёзы твоей росы, уж стелется над бледными морями любви твоей притихший пурпур, кроткий свет последнего блаженства...

3

Ясность, приди, золотая! Близкой смерти сокровеннейшее, сладчайшее предвкушенье! — Верно, я слишком спешил? И лишь теперь, как устал, взор твой настиг меня, восторгтвой настиг меня. Волн и бликов игра. Всякая тяжесть в былом канула в синь забвенья, праздно колышется чёлн. Словно б и не было вёрст и бурь! Желанья лежат на дне. На душе, как на море, гладь. Одиночество седьмое моё! Впервые так близок мне желанный причал, и улыбка солнце тепла. — Что там пылает ещё? Не снега ли моих вершин? Серебристой рыбой, легка, отправляется в путь ладья... ^{10}

Жалоба Ариадны [11] {11}

Кто обогреет меня, кто ещё любит меня? Где горячие руки? Где сердце-жаровня? Простёрта в ужасе, как будто коченея (кто мне согреет ноги?) в немыслимом ознобе, содрагаясь от острых, ледяных, студёных стрел, твоих стрел, Помысел! Не произнести твоего имени! Потаённый! Жуткий! Охотник заоблачный! Тобою пронизанная, ты язвительный глаз, пронзающий меня из тьмы! Убиваюсь, извиваюсь, корчусь, охваченная всеми вечными муками, сражённая тобой, лютый ловчий, ты неведомый — Бог... Рань меня глубже, рань, как раньше! Пронзи, порази моё сердце! Разве укусы стрел тупозубых — казнь для меня? Зачем ты снова смотришь, не уставая от моей человеческой муки, сладострастно жестокими, божественными, молниеносными глазами? Ты убивать не хочешь, а только мучить, мучить? За что — менямучить, ты сладострастно жестокий, неведомый Бог? Ха-ха! Ты подкрался в такую полночь? Чего ты хочешь? Скажи! Ты давишь, душишь! Ах, слишком близко! Ты слышишь моё дыханье, ты подслушиваешь сердце, ревнивец! К кому ревнуешь? Прочь! прочь! Зачем здесь лестница? Ты хочешь внутрь пробраться, в сердце, в мои затаённейшие мысли пробраться? Бесстыдный! Неведомый! Вор! Что хочешь ты выкрасть? Что хочешь ты вызнать? Что хочешь ты вырвать, мой враг? Ты бог — истязатель! Или ползти мне к тебе по-собачьи? Вне себя преданно и вдохновенно вилять — любовью? Напрасно! Язви меня! Лютейшее жало! Нет, я не собака, я дичь, ты, лютый ловчий! Я твоя гордая добыча, ты, заоблачный хищник... Ответь наконец! Ты, молниеносец! Неведомый! Отвечай! Ты, путегонитель, что хочешь ты — от меня? Что? Выкупа? Выкупа хочешь ты? Требуй побольше — в этом гордость моя! Слов поменьше — другая гордость моя! Ха-ха! Меняхочешь ты? меня? Меня — всю?.. Ха-ха! Истязаешь меня ты, дурак (а кто ты ещё?), терзаешь гордость мою? Дай мне любовь— кто ещё согреет меня? Кто ещё любит меня? Дай горячие руки, дай сердце-жаровню, дай мне в моём одиночестве, когда меня заставляет лёд, ах! лёд семикратный, жаждать хотя бы врага, дай, отдай, враг лютейший, мне — тебя!.. Прочь! И он убежал, мой товарищ единственный, мой великий противник, мой неведомый, мой бог-истязатель!.. Нет! Воротись! Со всеми твоими пытками! К тебе текут мои слёзы, когда с тобою мы врозь, и напоследок сердце ради тебя зажглось. Вернись, мой неведомый Бог, вернись, моя боль, вернись, мой последний вздох!..

11

Переводчик В. Б. Микушевич.

Молния. Дионис является в изумрудной красоте.

Дионис:

Образумься, Ариадна!.. Малы уши твои, мои уши твои: умное слово вмести! Если не ненавидишь себя, как любить?.. Я твой лабиринт...

Слава и вечность [12]

1

И давно ты сидишь на своём злосчастье? Как бы тебе не высидеть яйцо, яйцо с василиском из долгой твоей хандры! Что там крадётся Заратустра по ущельям? Изъязвлённый, недоверчивый, угрюмый, соглядатай давний — и вдруг — удар молнии, яркий, страшный, удар из бездны в небо — сотрясается самой горы чрево... Где слились в одно ненависть и молнии стрела, где грянуло проклятье— на горах теперь ютится Заратустры гнев, грозовою тучей крадётся по кручам. Зарывайтесь же в последнюю перину! Марш в постель, неженки! Своды полнятся раскатами громов, стены ходят ходуном и скрепы — Заратустра изрыгает проклятья...

12

Переводчик А. В. Карельский.

2

О, разменная мелочь мира, слава, — лишь в перчатках я коснусь монеты этой, с отвращеньем раздавлюеё ногою. Ктотам жаждет оплаты? Лишь продажный... На лотке разложен, он хватает жирными руками жестяную побрякушку славы. — Хочешькупить их? Они все продаются. Только цену назначь побольше! Побренчи тугой мошною! Иначе ты придашьим весу, придашь весу их добродетели... Они все добродетельны. Слава с добродетелью — не разлить водою. Мир со дня своего основанья платит за трезвон добродетели трескотнёй славы. Мир живётэтим гвалтом... Перед всеми добродетельными хочу быть виноватым, виноватым самой тяжкой виною! Перед всеми горланами славы стань червём, моё честолюбье! Меж такими у меня одно желанье — стать самым ничтожным... О, разменная мелочь мира, слава, — лишь в перчатках я коснусь монеты этой, с отвращеньем раздавлюеё ногою.

3

Тише! — Обо всём великом — я зрювеличье! — надо молчать или — вещать: вещай же, моя восторженная мудрость! Подымаю взор — там раскинулись моря света: — о ночь, о тишина, о гробовой гул!.. Я знак узрел: из самых дальних далей ко мне нисходит, медленно мерцая, созвездье...

4

О высшее созвездье бытия! О вечных символов скрижаль! Ты — ко мне нисходишь? Чего не зрел никто — твоя немая красота — как? взоров не бежит она моих? О печать непреложности! О вечных символов скрижаль! Уж ты-то знаешь, что они все ненавидят, что один ялюблю: твою вечность, твою непреложность! Вечно разжигает мою любовь лишь она — непреложность. О печать непреложности! О высшее созвездье бытия! — коего не достигает желанье, коего не пятнает ничьё «Нет», — вечное «Да» бытия! Навечно я — твоё «Да»: ибо я люблю тебя, Вечность!

О бедности богатейшего [13]

Прошло десять лет, — ни капли меня не коснулось, ни влажного ветерка, ни росинки любви — земля без дождей... Теперь я прошу свою мудрость, средь засухи этой скупою не быть: излейся сама, сама упади росою, сама стань дождём пожелтевшей пустыни! Однажды прогнал я тучи прочь от моих вершин, — «больше света, вы, скопления тьмы!», сказал им. Сегодня маню их назад: сгустите тьму вкруг меня своими сосцами! — Хочу подоить вас, вы, коровы высот! парную мудрость, росную сладость любви я разолью над землёй. Прочь, прочь, те истины, что мрачно глядят! Не желаю я на вершинах своих горькие, нетерпеливые истины видеть. Златой осиянна улыбкой, напитана сладостью солнца, с румянцем любви, пусть придёт ко мне истина нынче, — только зрелуюистину сорву я с дерев. Ныне я руку тяну к кудряшкам случая, довольно научен, чтоб случай, словно дитя, за ручку вести, и переиграть играючи. Ныне буду я гостеприимен к нежданному, против самой судьбы ощетиниваться не стану — Заратустра не ёж. Душа моя ненасытным своим языком распробовала уже и хорошее и дурное, во все глубины нырнула она. Но всякий раз, пробкой, снова всплывала наверх. Лоснится она на бронзово-смуглых волнах: из-за этой-то души называют меня счастливцем. Кто мне мать и отец? Не отец ли мне принц Изобилье, а мать — радостный смех? Не их ли союз породил меня, диковинную загадку, меня, светлого демона, меня, расточителя мудрости Заратустру? Болен нежностью ныне и влажным ветром, сидит Заратустра и ждёт, ждёт на своих горах, сварившийся и налившийся сладостью в собственном соку, подвершиной своей, подольдом своим, усталый и блаженный, творец на седьмой день творенья. — Тише! Истина проплывает надо мной, словно облако, — невидимыми молниями бьёт она в меня. По широким медленным лестницам сходит ко мне её счастье: приди, о приди, возлюбленная истина! — Тише! Вот она, моя истина! — Из медлящих глаз, из бархатного трепета разит меня её взгляд, милый, язвящий девичий взгляд... Она угадала, в чём моё счастье, она разгадала меня — эй! что это она задумала? — Огненно затаился дракон в бездне её девичьего взора. — Тише! Моя истина говорит! — Горе тебе, Заратустра! Ты похож на того, Кто золото проглотил: тебе ещё вспорют брюхо!.. Слишком уж ты богат, ты, развратитель многих! Слишком многих делаешь ты завистниками, слишком многих делаешь бедняками... На меня саму тень бросает твой свет, — меня бросает в озноб: прочь уйди, ты, богач, прочь, Заратустра, из твоего солнца!.. Ты мог бы всем раздарить свой излишек, но сам ты — излишество! Пойми ты, богач! Сперва раздари себя самого, о Заратустра! Прошло десять лет, — и ни капли тебя не коснулось? ни влажного ветерка? ни росинки любви? Но кто же мог былюбить тебя, ты, богатейший? Счастье твоё всё иссушает вокруг, безлюбыми делает — землёй без дождей... Никто тебе не благодарен. Но ты благодарен всякому, кто у тебя берёт: тебя узнаю я в этом, ты, богатейший, ты, беднейшийиз всех богачей! Ты в жертву приносишь себя, тебя мучиттвоё богатство, — ты себя раздаёшь, ты себя не жалеешь, ты не любишь себя: всё время терзаем великой мукой, мукой переполненныхжитниц, переполненногосердца — но никто тебе не благодарен... Беднеедолжен ты стать, неразумный мудрец, коль хочешь любимым быть. Любят только страдальцев, любовь дают только голодным: сперва раздари себя самого, о Заратустра! — Я — твоя истина...

13

Переводчик И. А. Эбаноидзе.