Дипломаты (2 часть)

20

Петр огляделся – письменный стол был пуст. Остро пахло анисовыми каплями и лаком. На матовом колпаке большой настольной лампы лежали отблески пламени: горел камин. Петр обернулся – в стороне от камина склонилась над прямоугольным столиком сутулая фигура человека, на фоне огня темная.

– Да, да, помню, вы приезжали еще весной… Садитесь, вам здесь будет хорошо у огня, – человек протянул руку – как все в комнате, она была темной, только неистово горели на полусогнутых пальцах лиловым! алым, ярко-оранжевым огнем перстни. – Вот решил посидеть в темноте: дать покой глазам и, быть может, мыслям – когда темно, лучше думается, ничто не отвлекает, не раздражает, да и душе спокойнее. Нет, вы садитесь поближе к огню, вам будет теплее. Потом я зажгу свет… Как же, помню, вы были весной, у нас был полон двор отъезжающих в Россию. Тогда волна катила на восток, а теперь, говорят, на запад! Да, да, скоро докатится эта волна из Совдепии…

Петр осмотрелся. Да не кабинет ли это Александра Бенкендорфа, гофмейстера, чрезвычайного и полномочного посла Российской империи, которого недавно сразил в сумеречных покоях дома жестокий склероз? Петр сказал: Бенкендорф, и вновь, как в ту весну, когда у подъезда посольского особняка он впервые услышал это имя, пахнуло сырым ветром Точно заговорили зловещим звоном цепей, студеной тишиной и стуком кованых сапог и Петропавловка, и Шлиссельбург, и этапные дворы на большом Владимирском тракте, и из холодного небытия встали тени жертв всесильного жандарма: черные глазницы Пестеля, белые губы Бестужева-Рюмина. Рылеева разверзшиеся уста. Он только подумал: Бенкендорф, и сырая тьма особняка будто сомкнулась с бездонной тьмой столетия.

– Курить будете? Тут у меня остались…

Они закуривают, над столиком повисает

многослойное облачко, и, побеждая все запахи, по дому плывет устойчивое дыхание доброго асмоловского табака.

– Вот так сидим и мерзнем – нет денег! Верой и правдой удерживаю посольство. Хотел уволить письмоводителя и английскую стенографистку-переписчицу, но как без них? Сто фунтов на церковь! Поп, дьякон, псаломщик – все надо! Прошлый раз решил: уволю певчих! Пришел батюшка, руки воздел: «Смилуйся». – «Вот даю вам сто фунтов – делите, как считаете нужным». Поднял глаза к небу: «Пощади». – «Никакой пощады, отец Михаил, нет денег». У меня и трехсот фунтов на посольство нет… Что делать?

Он поднимает руки над головой. Как-то странно: сидит черный человек с красными руками – это от пламени, что вновь ожило.

– Вы в Лондоне давно? – Он еще не успел опустить руки – пламя в печи опало и руки посинели.

– Два дня.

– Слыхали, Чичерина выпустили.

Петр неторопливо сбил с папиросы пепел, так удобнее было отвести смеющиеся глаза:

– Да, ходят слухи…

– Слухи? – Набоков нетерпеливо затянулся. – Стал бы я запирать посольство и ставить на ночь двух полицейских у входа, если бы это были слухи. – Он попытался затянуться еще, но хватил лишнего, закашлялся, взглянул на Петра глазами, полными слез. – Странный человек, – голос его обессилел, он произнес, не размыкая губ: – Именно странный.

Он встал и пошел по комнате, пошел молча, точно хотел, чтобы все, что у него сейчас возникло в сознании, перегорело и улеглось. Когда он подходил к камину, Петр видел, как вздрагивают его покатые, совсем женские плечи. Что-то он готовился сказать такое, что не успел сказать до сих пор.

– Вот полюбуйтесь! – произнес Набоков и потянулся к папке, в которой, очевидно, лежали все письма Чичерина, все, которыми Чичерин, как бомбами, забрасывал дом с трехцветным флагом на фа сале: Набоков долго не мог справиться с тесемочками, неожиданно ослабевшие руки отказывались повиноваться. – Почерк такой мелкий, что впору вооружиться лупой, – пожаловался Набоков и действительно извлек стекло в перламутровой оправе. – Вот, извольте!

Петр не сводил глаз с Набокова. Тот сидел за столом и близоруко водил глазом по страничке, точь-в-точь как в Одессе Королев. Казалось. Набоков сейчас вскинет голову и сквозь стекло покажется глаз, словно вспухший, готовый лопнуть и вытечь. Так это же Королев: толстые плечи, короткая шея и, не будь так темно в комнате, бледно-розовые десны! Каким образом вполз он в зыбкую лондонскую тьму и превратился в Набокова? Или он хочет дать понять Петру, что вечен, или убеждает Петра убить его еще раз?

– Вы только посмотрите! – настаивал Набоков, обращаясь к Белодеду, и вертел перед Петром круглым, неестественно укрупнившимся глазом, а Белодед смотрел на него брезгливо-настороженно и думал: «Только бы спрятал свое стекло!.. Только бы спрятал…» – Посмотрите, это все письма Чичерина! Да, так черным по белому: «Я не вижу разницы между Александрой Федоровной и Александром Федоровичем!» Каково? Не человек – бедствие!

Петр подумал: «Может, пришло время сказать?.. Да, взять и сшибить одной фразой: „А когда ваше превосходительство намерено передать посольство представителям народа?“ Да, так прямо и врезать, а потом взглянуть, как его поведет и покорежит».

А Набоков вернулся на место и вытянул руки, унизанные перстнями, белые руки, пухлые, совсем не мужские. Он вдруг зевнул и погладил их.

– У меня вышел с ним однажды разговор, – произнес Набоков и взял металлический прут, лежавший у камина. – Чичерин пришел сюда, в некотором роде как глава комиссии по возвращению соотечественников на родину. Чтобы как-то наладить беседу, я сказал: «Если не изменяет память, в русской голубой книге много Чичериных. Там есть воеводы, стольники, клирики…» Он никак не реагировал, видно, в отличие от меня, это не составляет его гордости. – Набоков взрыл прутом угли – огонь разгорелся; – А я продолжал как ни в чем не бывало: «Какой-то Чичерин, говорят, был комендантом Полтавы». – Веселые блики сейчас гуляли по стенам, точно стая краснокрылых птиц ворвалась в комнату. – Он и эту мою фразу пропустил мимо, но в меня словно бес вселился. «Был еще один Чичерин, по-моему, думный дьяк поместного приказа, его подпись значится под грамотой тех, кто призвал Романовых на престол. Этот последний не ваш предок?» – Набоков стоял посреди комнаты и хохотал. Огонь в камине разгорался все ярче, и комната быстро заселилась краснокрылыми птицами. – Не ваш предок, а?

Петр встал. Ну что ж. наверно, минута настала. Сейчас Набоков кончит хохотать, и Петр произнесет эти несколько слов и посмотрит, хватит у того сил продолжать смеяться. Если бы он видел лицо Петра, то уже бы осекся. Но Петр стоит почти рядом с камином вне поля света. Еще секунда, две, от силы три… Слышен только смех и удары сердца, впрочем, сердца не слышно, его воспринимает только дыхание Белодеда – оно стало дробным, маленькие и сухие глотки, очень сухие, нестерпимо горячие.

– А когда все-таки… – произносит Петр, и ему кажется, что говорит кто-то иной, а он. Петр, слушает, слушает и дивится: голос тверд и спокоен, почти спокоен. – А когда все-таки вы передадите посольство правительству народа?

Как ни трудна эта фраза, она произнесена. Набоков не смеется. Перестали сотрясаться округлые плечи. И голос затих. И сам он одеревенел. Пауза. Где-то стучит машинка – как Петр не замечал этого прежде? Пробежал автомобиль – неужели первый за все время их беседы? Кто-то опрокинул стул, он загремел в пустом доме так, точно потолок обвалился.

– Вас кто сюда направил… Чичерин?

Набоков протягивает руку к маленькой настольной лампе, которая стоит прямо перед ним, рука тверда – это Петр видит по обшлагу сорочки. Вспыхивает свет. Желтое, точно подкрашенное охрой электричество. И Набоков тоже подкрашен охрой, даже кончик хрящеватого носа, даже щеки. А все-таки любопытно, как он сейчас себя поведет? Наверно, суть человека, его характер должны проявиться именно в такую минуту.

– Вы почему стоите? – вдруг спрашивает Набоков, в голосе доброжелательно-иронический смешок. – Прошу вас.

Петр садится.

– Так на чем мы прервали беседу? – Он идет к письменному столу, идет медленно, очевидно, хочет использовать время, чтобы овладеть собой. – На чем? – Он стоит теперь за письменным столом. Петр в одном конце комнаты, Набоков в другом. – Вы спрашиваете: когда?..

У него нет сил произнести всю фразу, гнев душит (гнев или все-таки страх?), хотя он и понимает, что должен быть спокоен, даже в какой-то мере спокойно-ироничен, в этом спасение, только в этом. Ах, как бы он возликовал, если бы смятенный мозг осенила бы сейчас шутка, ну, самая пустячная.