Дипломаты

Телефонограмма. Нет, не только от Френсиса-дуайена, но и от американского посла.

Стиль телефонограммы торжествен. Таким стилем пишут приветствия по случаю рождения престолонаследника или избавления дружественного народа от чумы.

Френсис провозгласил: если Диаманди будет освобожден, то он, Френсис, будет рассматривать арест румынского посланника как средство протеста Советского правительства против недопустимого (именно эта формула: недопустимого!) образа действий румынских властей.

Ленин отвел глаза от телеграммы, он посмотрел на Репнина, точно увидел его впервые.

– Вы хотите что-то сказать, не так ли?

– Владимир Ильич, я все думаю, почему вы не заявили, что Диаманди для вас всего лишь частное лицо? – спрашивает Репнин. – Более веского довода не было, и вы им пренебрегли. Почему?

– А вы полагаете, что к этому доводу надо было обратиться при любых обстоятельствах?

– Но этот довод дал бы нам чистый выигрыш без риска…

Ленин пошел по комнате (руки сжаты и поднесены ко лбу).

– Да, этот довод дал бы нам чистый выигрыш, – говорит Ленин, не останавливаясь, он будто советуется сам с собой. – Но к доводу этому надо было обратиться в крайнем случае. – Он останавливается. – В самом крайнем… – вдруг произносит он. Ленин сейчас достиг Репнина, взглянул на него. – Быть может, я не прав, – проговорил Ленин, ему не хочется изрекать категорические истины. – Но сказать, что Диаманди частное лицо, значит, дать понять дипломатам, что и их положение в Петрограде своеобразно. – Ленин смотрит на Репнина – какое впечатление эта фраза произвела на него. – В конце концов чем нынешний статус Диаманди отличается от положения любого из дипломатов?

Репнин задумался: в доводах Ленина есть резон.

– Разумеется, ничем, – заметил Репнин, – но, быть может, надо было об этом сказать.

– А есть ли смысл?

Ленин улыбался – или он почувствовал, что одержал верх в этом нелегком споре, или улыбнулся вот так непосредственно, чтобы просто ободрить Репнина: он великодушен и отнюдь не намерен загонять противника в угол.

– Это бы решило спор в нашу пользу сразу, – сказал Репнин теперь уже больше по инерции.

Владимир Ильич рассмеялся, не скрывая хорошего настроения. Оно улучшилось на глазах. Видно, он решил проверить себя, затеял спор и убедился, что прав.

– Решительно нет нужды обращаться к крайним средствам, – сказал Ленин. – Принять этот довод, значит, бросить вызов всем дипломатам и обратить их против себя, зачем? Вот если бы все иные средства не дали результата? Кстати, почему не было среди них англичанина? Не потому ли, что уехал Бьюкенен?

– Может быть. К тому же в этой игре потери возможны, а приобретений никаких. Англичане опытны – они не спешат утратить свободу рук.

– В их нынешнем положении это важно? – спросил Ленин.

– Весьма, – подчеркнул Репнин. – В дипломатии нет позиции выгоднее и в том случае, если есть желание отношения улучшить, и в том, если осложнений не избежать.

Ленин задумался.

– Последнее наиболее вероятно. Прелюбопытно, что думает на этот счет товарищ Дзержинский, – протянул он руку к телефону, стоящему на столе. – Даже интересно, что думает он.

28

Открылась дверь, и вошел человек со строго внимательными глазами – «Червонный штандарт», так назвал его Репнин про себя. Ленин представил его Репнину.

– Пусть на этот нелегкий вопрос ответит товарищ Дзержинский, – сказал Ленин.

Репнин вновь услыхал: «Дзержинский», и неосознанно, по самому звучанию этого имени, по самому сочетанию этих букв, поставленных именно в таком порядке – «Дзержинский», тревожным ветром пахнуло на него. Нет, он не вспомнил при этом ни мрачные рассказы о полуночных налетах на дома коллег и друзей, ни печальные вереницы людей, идущих по Миллионной и Моховой под охраной кожаных курток. Он воспринял это имя без всего, что могло бы ему сопутствовать, и тем не менее беспокойство объяло его.

– Я не думаю, чтобы англичане так повели себя случайно, – возразил Дзержинский и кончиками длинных пальцев коснулся лба, рука у него была сухой и крепкой. – У посла своя позиция, как вы знаете. – Ой взглянул на Репнина: очевидно, встреча с Репниным была для него не в такой мере неожиданной, как могло показаться Николаю Алексеевичу. – Он единственный из дипломатов, кто считает, что бесполезно заставлять русских продолжать войну. Результат такой политики – ненависть русского народа к союзникам.

– Вы полагаете, такую же позицию займет и преемник английского посла?

Репнин заметил, как сверкнули темные глаза Дзержинского.

– Нет, мне так не кажется, Владимир Ильич. Но на всякий случай… посол не хочет отступать от своей позиции.

– А как вы думаете? – обратился Ленин к Репнину.

Репнин поднял глаза – Дзержинский смотрел на него в упор, с той твердой пристальностью, с какой смотрел вчера, когда они встретились в приемной Ленина, с какой смотрел, наверно, прежде, когда шел (ничто не могло отвратить от Репнина этой мысли!) каменным трактом и тоскливо и грозно гремел кандалами. Странное дело, но эмоционально Репнину не хотелось согласиться с Дзержинским вот так легко, но всего лишь эмоционально.

– Я, пожалуй, согласен, – промолвил Репнин, чувствуя, что эти три слова стоили ему крови.

Репнин вышел из кабинета Ленина. Ему казалось, что Ленин жестоко сшиб его с Дзержинским. Если бы Ленин знал, что думает Николай Алексеевич о Дзержинском, то он, Ленин, наверно бы, горько посмеялся над Репниным, назвал бы это суеверной чепухой. Случайно или нет, но все поляки, с которыми когда-либо общался Николай Алексеевич, ничего не хотели знать, кроме польской свободы. В известной формуле «За нашу и вашу свободу» их, по существу, устраивала первая часть формулы. Теоретически, как полагал Репнин, должны быть и другие поляки, но Николай Алексеевич таких не знал. Был ли Дзержинский иным?

Репнин не мог забыть сегодняшней встречи с дипломатами. Так было и прежде (наверно, это профессионально для дипломата и не одному Репнину свойственно): после того как событие произошло, Репнин, оставшись один, дотошно его исследовал. Он разделял точку зрения, которая, как утверждали друзья по министерству, принадлежала старику Гирсу: «Чтобы видеть все грани предмета, надо уметь перевоплощаться не только в своего господина, но и в своего врага». Сегодня произошло нечто любопытное, большее, чем ожидал Репнин. Как будто бы корпус выступил едино, а в действительности был разобщен.