Дипломаты

Но золото рамы заговорило.

– Господин Белодед, а мы ведь с вами встречались, – произнес человек в черной паре, когда посол в очередной раз отошел к окну. – Помните Стокгольм, гостеприимный дом господина Лундберга я два пистолета, с помощью которых мы пытались решить спор?

Оказывается, английские усы обладают силой магической: вон как неузнаваемо преобразили они философа и дипломата Рицлера.

– Ваш приезд в Москву меня настораживает, господин Рицлер, – усмехнулся Петр. – Очевидно, опасность для меня не миновала.

– Мы еще скрестим шпаги, господин Белодед, – произнес Рицлер и поднял тонкий палец. Палец дрожал.

«Как он чувствует себя, философ и дипломат, молчаливо обрамляя Мирбаха? – не мог не подумать Петр. – Что у него на душе? Не уходит ли он в тень сознательно, чтобы дождаться своей минуты и стать уже не рамой, а портретом?»

77

Вечером, когда Петр вернулся на Конюшенный, у порога особнячка стояла тяжелая московская фура, а на ступеньках дома сидела Лелька.

Петр бросился к ней, не поднял, а взвил.

Он смотрел на сестру: что-то в ней просыпалось жизнелюбивое, просыпалось вместе с весной, тоскливым волнением и соблазнами.

– Оденься, и давай завьемся с тобой куда-нибудь, Лелька! – произнес он с веселым молодечеством. – Я любил там, в Глазго…

Он сказал «Глазго» и ощутил, как Кира застучала по сердцу кулаками. «Вот пойдем, и скажу ей о Кире, обязательно скажу», – подумал он.

Они пошли по бульварам, вначале Пречистенскому, потом по Никитскому, Тверскому и Страстному. Земля была еще черной. В канавках отстаивалась вода – влажная почва отказывалась ее принимать. Деревья казались настороженно-тревожными. живыми, все чудилось: дохни на них еще раз теплом и солнцем, и они зацветут.

Кто-то крикнул вслед:

– Ничего себе парочка!

Она обернулась:

– А тебе завидно?

Петру была по душе ее дерзость, храбрая при всех ненастьях и бедах, белодедовская.

Где-то на Тверском в погребке они выклянчили бутылку «Церковного» – вино отдавало прелой пробкой, но казалось неслыханно вкусным.

Потом они долго шли бульваром, черным, как весенняя река, только что освободившаяся ото льда.

– А знаешь. Лелька, – сказал Петр. – Вот этот пейзаж надо писать тушью. Краски тут беспомощны.

– А та… девушка писала маслом?

– Маслом, – сказал Петр. – Она, эта девушка, очень настоящая.

Он подумал: сейчас спросит иронически-лукаво: «Так уж и настоящая? Ай-ай… настоящая!» Она спросит, и он расскажет все, что хотел рассказать. Но она ничего не сказала, только плечи странно сузились и сильнее сомкнулись губы.

Быть может, прежде Петр осекся бы и смолчал, но сейчас все рассказал: и про последнюю встречу в Кирином доме, и про встречу и расставание в Лондоне, рассказал и спросил, что делать.

Все время, пока он говорил, она не разомкнула рта.

– А я не верю ни в ее талант, ни в ее любовь, – сказала она неожиданно и встала, дав понять, что хочет идти.

Он был обескуражен.

– Не пойму тебя. Лелька, почему ж?

– А талант на любовь не меняют, если он истинный, и любовь на талант тоже.

Они пошли медленнее.

Она, не стесняясь, подняла кулаки:

– Вот ты говоришь, Россия! А что ты видел в ней?

Петр взглянул на нее и вдруг, спохватившись, отвел глаза.

– Ты видела?

– Видела.

Что?

Она пыталась заглянуть ему в глаза, знала, что они у него злые.

– Разве об этом расскажешь.

– А ты попробуй рассказать.

Она пошла быстрее, так и не рассмотрев его глаз. Наверно, она имела в виду длинные свои дороги по Руси, длинные и ой какие трудные.

Они пришли домой, так и не возобновив разговора.

Петр опасался, что утром, когда встанет и заглянет в ее комнату, увидит неразобранную постель и в очередной раз решит: «Она уехала еще с вечера…»

Однако, проснувшись, он увидел ее рядом.

– Слушай меня, в Петроград вернулся Вакула. – Она повела черными глазищами. – Завтра, а может, послезавтра будет здесь с матерью. Мать – от нее никуда не денешься, как от неба, она наша. А он? Гони его от ворот, чтобы духу здесь не было.

Петр ухмыльнулся:

– Чего гнать, он брат.

Она встала:

– Не погонишь ты, я погоню.

Петр спешил в Наркоминдел. разговор с Лелькой не шел у него из головы. В ее жизни, как в жизни каждого, есть закрытые города – туда она никого не пустит, теперь и навечно. А может быть, когда-нибудь пустит? Как она говорила о Кире и почему так говорила? Это тоже запретный город? Что-то в ней было непреодолимо дремучее, как июльская полночь где-нибудь на Кубани, когда тьма от самых звезд до земли.

Если Кире суждено быть в Москве, то она будет скоро. В Москве жил Столетов, близкий родственник Киры по отцу, однажды он звонил Петру. Звонил и обещал позвонить еще, разумеется, если будет необходимость.

78

Позвонил Столетов.

– Петр Дорофеевич, голубчик, в это ваше иностранное ведомство за крепостными стенами – пушками не пробьешься! Верите, звоню с шести вечера – не могу дозвониться! Короче, есть телеграмма. Едут: Клавдиев и Кира.

Петр увидел Киру в окно вагона и поймал себя на мысли: «Я берег ее другой…» Он хранил в памяти другие глаза, совсем другие, а те, что она привезла из Глазго, были не ее: он берег дымно-серые, а эти непонятно-зеленые.

– Петр! – крикнула она, очевидно думая, что он ее не видит. – Я же здесь, Петр!

Он кинулся к ней. Сейчас он чувствовал: это она. В эти месяцы все растеклось и размылось в памяти, но ощущение упругости и робкой податливости плеч осталось. Это она. Сейчас он видел ее, только ее, все остальное отступило и рухнуло. Даже Клавдиев. Он должен быть где-то здесь, в вагонных сумерках. Но сейчас Петр мог видеть только ее.

– Кира… Кира… – говорил он и все думал: как он мог без нее все эти месяцы? Почему она была с ним, в его сознании, его памяти не постоянно? Почему были дни, когда она бесследно уходила куда-то прочь, а когда приходила, то из такого далека, что он спрашивал себя вновь и вновь: была она в его жизни или ее не было?

Из купе донесся сдержанный кашель Клавдиева.

– Я готов ждать еще, только вагон, как мне кажется, пуст и мы рискуем укатить в Питер.

Но Белодед уже шел на Клавдиева.