Диско-бар

Парень лежал с закрытыми глазами беззвучно. Окровавленный рот был приоткрыт. Он не дышал. Инспектор попытался найти его пульс, но сообразил, что врач сделает это лучше. Леденцов опять побежал — лишь гравий с томным звоном вылетал из-под ботинок.

В своём районе он знал все телефонные будки. Эта стояла недалеко, на стыке улицы и сквера. Инспектор сорвал трубку:

— «Скорая»! Человек без сознания в сквере у старого мола, начало улицы Молодожёнов. Да-да, скорее! Инспектор уголовного розыска Леденцов…

Человек без сознания… Не труп ли? Нужно позвонить дежурному райотдела, но инспектор был приучен капитаном Петельниковым — прежде всего жизнь и здоровье потерпевшего. Как у врачей. Леденцов отёр влажный лоб и ринулся обратно в сквер.

Ему показалось, что он перепутал аллеи. Но вот светлый гравий, испачканный кровью. Инспектор огляделся…

Клетчаторубашечного не было — ни живого, ни мёртвого.

6

Петельников неспешно поднимался на пятый этаж, раздумывая об этих своих походах…

Были ли в пору его юности символы, подобные джинсам? Были. Плащи «болонья», капроновые рубашки, тёмные очки, «буги-вуги»… И были ребята, помиравшие без них. Но для юного Петельникова эти символы модной жизни оставались на какой-то обочине — он с приятелями горел иным огнём. Космос… Все ребята класса записались в парашютный кружок. Потом потянул мировой океан — рифы, акваланги, акулы… Затем взлёт биологии, захвативший его в десятом классе не только научными чудесами, но и сиюминутной нуждой: у болезненной соседки нещадно пил муж, которому Петельников намеревался со временем перестроить гены. Какие там джинсы…

Инспектор нажал кнопку. Склеротичный звонок едва отозвался. Потом что-то упало, скрипнуло, прокатилось… Дверь открыл белобрысый парнишка в длинной незаправленной рубахе.

— Привет, — сказал инспектор.

— Собираться? — напряжённо спросил хозяин квартиры.

— Я не к тебе.

— А к кому?

— К твоим родителям.

Парень мотнул головой с внезапным облегчением:

— Нету их.

Это облегчение понравилось инспектору — переживал, воришка. Петельников молча разглядывал бледное острое лицо, мелкозубую виноватую улыбку и глаза, готовые забегать.

— Может быть, пустишь в дом?

Парень нехотя отступил. Инспектор вошёл в переднюю, заставленную велосипедом, чемоданом, какими-то бачками… Несвежий запах обдал его. Петельников хотел было протиснуться в комнату, но хозяин повёл на кухню.

Давно не крашенные стены вроде бы покрыла паутина. Мутные стёкла не пропускали свет подступающей ночи. На газовой плите мучными червями белела обронённая лапша. Пахло луком, уксусом и прелой листвой.

— Юра, где родители?

— Мать пошла к сеструхе.

— А отец?

Юра замялся, пряча взгляд в тёмной стене.

— Что, пошёл к братухе?

— Спит.

— Так рано?

— Гости были.

И тогда инспектор осознал ещё один едкий запах, пришедший из комнаты.

— Пьян, что ли?

— Гости были, — повторил Юра.

Инспектор вздохнул, подошёл к окну, приоткрыл его и вздохнул ещё раз, уже поступившим воздухом.

— Ну, а ты? — спросил он, усаживаясь на табуретку.

— Что я?

— Ты же будешь токарем, мастеровым человеком… Почему же не купишь краски, не возьмёшь тряпку и всё не вымоешь и не выкрасишь?

Юра усмехнулся прожжённо, словно на табуретку вместо инспектора сел первоклашка, рискнувший дать ему совет.

— А предок пивом обольёт или сигаретой запалит, да?

— Пьёт?

— Как все.

— Хулиганит?

— Он весёлый.

Инспектор поморщился — эти выпивохи были опаснее явных пьяниц: пьяница отвращал от водки уже своим видом, а выпивоха мог прельстить подростка лёгкой и весёлой жизнью. Вроде бы древние римляне показывали мальчишкам сильно пьяных рабов, чтобы вызвать отвращение к алкоголю на всю жизнь. И никогда не показывали подвыпивших. Рассказать про древних римлян этому Юре, который до совершеннолетия научился прожжённо улыбаться?

— Да ты сядь.

Парень заправил рубаху и сел напротив, сжавшись, как испуганный серый кролик. Белёсая чёлка сбилась набок, точно хотела съехать с головы. Узкие глаза смотрели на инспектора, но казалось, что они скошены на угол кухни.

— Юра, вот ты снял колесо и продал… Деньги тебе зачем?

— Как и всем.

— Всем на разное.

— Мужикам-то на одно…

— И на что мужикам?

— На пузырёк.

— Ты что ж, пропил их?

— Ага.

— С отцом, что ли?

— Зачем… С девчонками.

— Что ж это за девчонки, которых надо поить?

— Не поить, а угощать. В кафе, в баре… Не им же платить.

— И чем угощаешь?

— Сухонькое, коктейли…

— Пьёшь, выходит?

— И поп пьёт, коли чёрт поднесёт, — ухмыльнулся Юра чужим, видимо, отцовым словам.

Инспектор плотно сидел на шаткой табуретке и откровенным взглядом жёг парня. Тот не выдержал, нервно заёрзав.

Неужели это то самое яблочко, которое недалеко падает от яблони? Неужели у наследственности такая неотвратимая сила? Но какая к чёрту наследственность, когда в комнате живым примером храпит пьяный папаша… Инспектор давно уяснил простую истину, проверенную им сотней житейских примеров: не у всех плохих родителей дети становятся преступниками, но преступниками становятся дети обязательно плохих родителей.

— Тебе через неделю будет восемнадцать. Взрослый. Неужели тянет на алкогольную дорожку?

— Я норму знаю.

— Неужели не слыхал о вреде спиртного?

Юра распрямился, словно последние слова инспектора высвободили его тело.

— Я даже лектора, трепача, слушал.

— Как это трепача?

— Водка противная, вредная, аморальная… Врёт ведь?

— Нет, не врёт.

— Тогда зачем пьют? И вы её пьёте. Скажете, нет?

Инспектор её не пил. По торжественным случаям смаковал рюмки две-три хорошего коньяка, да иногда, за компанию, выпивал сухого. Но откровенный разговор был сейчас дороже правды.

— Рюмку-вторую иногда выпью.

— А зачем? Противная ведь…

Петельников замешкался. Чёрт его знает, зачем он выпивал эти случайные рюмки и бокалы… И ждущие глаза паренька толкнули на откровенный ответ:

— Не знаю, Юра.

— А я знаю. Эти зануды не говорят о кайфе. Приятное балдение-то играет?

Приятное балдение играло. Пожалуй, в лекциях и брошюрах редко говорилось о первомоментной стадии опьянения, ради которого люди употребляли вино не одно тысячелетие, — о том состоянии, когда радостный и воспаривший дух человеческий мог прикоснуться ко всему желаемому, чего трезвому и на ум не приходило.