Дивизион: Умножающий печаль. Райский сад дьявола (сборник)
Шрифт:
Я точно знаю – в ней бушевало таинственное знание инобытия, взошедшее на дрожжах мелкого шарлатанства и пустякового циркового жульничества.
Конечно, мы были с ней одного поля ягодицы. Всегда я боялся кому-нибудь задолжать. Не мог же ей просто дать деньжат! Сначала хотел по-честному рассчитаться, а потом вдруг заметил, что мне очень приятно устраивать ее судьбу. И жутко интересно.
Я возил ее по всем знаменитым знакомым, с моей подачи она начала помаленьку врачевать режиссеров, писателей и генералов. Потом пошло-поехало – госбоссы и крутые деловики, моссоветовские
Тогда уже подкатила золотая пора шальных бабок – за магические пассы Джины, за душевные разговоры, за реальное или внушенное исцеление, за принадлежность к избранному кругу ее пациентов, чьи имена якобы хранились в секрете, но почему-то были известны всем, – за все за это никаких монет было не жалко! А в газетах ее разоблачали и восхищались, топтали и свидетельствовали, издевались и сообщали о чудесах – она стала наразрыв и нарасхват. Потом подлечила дочку какого-то члена Политбюро – и начала регулярно вещать по телеящику. И незаметно быстро моя крестница на этой шумной ярмарке плутов и самозванцев превратилась в культовую фигуру.
Мы жили так стремительно и полно, что как-то так странно получилось – ни разу и не нырнули мы с ней в койку. А потом она познакомила меня с Мариной – и все делишки насчет задвижки с ней сами отпали.
Но из всех моих знакомых баб только Джина Бадалян приехала ко мне в лагерь, в Пермскую исправительно-трудовую колонию № 11. Заблатовала все начальство, всем дала в лапу, всем пасть хмельным медом смазала, привезла полный джип продуктов для нашей братвы, огляделась и сквозь слезы бодро сказала:
– Ништяк, гасконский братец Дертаньянц! По-вашему, по-мушкетерскому – алагер кум алагер, а по-нашему – в лагерях как в лагерях…
– Думаешь? – не поверил я.
– Знаю. Как поет Левка Лещенко, «не надо печалиться, вся жизнь впереди…».
А может, мне, дураку, надо было жениться на ней?
Наверное, нет. Я ведь уже встретил Марину. Самое большое и острое счастье в жизни. И потерял ее…
…А на двери ее кабинета была привинчена сияющая бронзовая доска – «PRESIDENT GEENA BADALYAN».
– Слушай, президент, сними срочно мемориальную доску! – попросил я сердечно.
– Это еще зачем?
– Русских посетителей твоей международной шарашки пугаешь до смерти – они ведь это безобразие читают или как «геенна», или как «гиена». Нехорошо! Ты, можно сказать, светило наше национальное, а прозываешься как-то враждебно-оскорбительно. Как говорят нынешние придурки, весь имидж себе описаешь…
– Ништяк! – отмахнулась Джина, усаживая меня в громадное покойное кресло. – Мой имидж не описаешь – я кутюрье и совладелица великой фирмы «Новые платья короля». Ты заметил, кстати, что чаще всех говорят – «дураков нет!» – самые безмозглые дураки?
– Ну да, они это заявляют, когда у них умники денег просят, – усомнился я. – Я вообще считаю, что в нашем мире сейчас не дефицит ума, а острая нехватка счастья.
– Как проявляется? – деловито спросила Джина,
и по ее наморщившемуся лбу я увидел, что она уже прикидывает, как коммерчески сбагрить клиентуре «левые» запасы дефицитного счастья.– Понимаешь, не вижу я вокруг себя ни одного по-настоящему счастливого человека, – сообщил я меланхолически. – Как встречу, так сразу же собезьянничаю – отращу себе золотые рожки, стану веселым беззаботным козликом на изумрудной лужайке жизни…
– Посовестись, Кот противный! – возмутилась Джина. – Ты ведь прирожденный везун! Пожизненный счастливчик! Мистер Фарт! Господин Удача!
– Не преувеличивай! – скромно потупил я ясные очи. – Многовато накладок в последнее время у твоего везучего счастливого удачника-фартовика… Чего-то я маленько по жизни не подтверждаюсь.
Джина подошла ко мне вплотную, вперилась в меня своим огневым обжигающим взглядом:
– Правду скажешь?
– Клянусь! – поднял я руку, как на присяге. – Клянусь говорить неправду, одну неправду и только неправду!
– Все равно говори – ты кому-нибудь завидуешь?
– Завидую? – удивился и озаботился я. – Не знаю… Наверное, понемногу завидую. Хитрому Псу – на широкие бабки, Сереге – на ясность жизни, тебе – на тусовку… Не знаю больше, не могу припомнить… А, вот вспомнил – боксеру Майку Тайсону, у этого кретина девятнадцать гоночных машин!
Джина почти беззвучно, шелестяще засмеялась:
– Ты и сам не понимаешь, какое это счастье – никому не завидовать! То, о чем ты тут блекотал, – не зависть…
– А что же это? Светлое умиление?
– Котяра, я ведь с людьми работаю… Такого наслушалась, такого нагляделась! Зависть не бывает на деньги, или на баб, или на карьеру. Зависть – это готовность поменяться судьбой, страстное желание махнуться своей личностью, способность отдать свое прошлое за чужое будущее. Вот это – настоящая зависть. Ты готов на такой чейндж?
– Ну-ну-ну! – замахал я руками. – Сглазишь еще, чертова колдунья! А так – какой ни есть говенненький, а все-таки я свой!
Она тихо засмеялась, а я подозрительно спросил:
– А ты-то сама кому-нибудь завидуешь?
И она твердо и быстро ответила:
– Да. Я мечтала поменяться судьбой!
– Это с кем же ты поменялась бы будущим? – спросил я ошарашенно.
– Мне будущего мало. Я бы хотела и прошлым… С подругой моей Мариной…
– Во даешь! – растерянно пробормотал я. – Надоело быть простой колдуньей-мещанкой, хочешь стать столбовой дворянкой? Мадам Губернатор?
– Плевала я на его губернаторство! Захочу – завтра меня в Госдуму депутатом выдвинут. Не в этом счастье…
– А в чем? – тупо допытывался я.
Джина помолчала, будто раздумывала – говорить со мной, остолопом, или плюнуть на меня, как на губернаторство. Вздохнула и засмеялась:
– Мне Маринка рассказывала, что, когда вы спутались, ты устроил ей ванну из шампанского. Правда? Или наврала для красного словца?
– Правда, – признался я. – Было дело. Подумаешь, тоже мне чудо! Тридцать пять ящиков по двенадцать бутылок. Без отстоя пены – полное булькающее корыто…
Господи, как это давно было!