Дивное лето (сборник рассказов)

— Дайте напиться, — говорит он мне вдруг.

Я и не видала, чтоб он рот раскрыл, только голос услышала: такой был голос, будто не из-под ореха, а из ямы какой доносился. Ну, думаю, лукавый это человек, у него и голос недобрый.

— Кружки нет, — отвечаю я. И тоже вроде не своим голосом. Даже зло разобрало, что сама не своя из-за него сделалась. — Чего вам тут надо? — спрашиваю, уже обычным своим голосом.

— Ничего, — говорит, — мне бы только напиться.

— Колодец внизу, вон там.

— А эта дорога, что в гору, куда ведет?

Он кивнул на вершину холма, где лес. А то ты не знаешь, подумала я. Ведь тебе все здесь известно. Ты уж и там и сям побывал с тех пор, как шатаешься тут на виноградниках. Разве тебе то интересно, куда дорога ведет? Знаю я таких. Когда война была, солдаты сюда заходили, тоже все выведывали, а только не то вовсе, о чем спрашивали. Да и кроме солдат, и кроме тебя, довелось повидать людей, которые такие все вопросы задавали, что и ответов не слушали. Скорей бы уж сын вернулся, подумала я. Но сына ждать было еще рано. Даже если автобус, на котором обычно он приезжает, уже остановился там внизу, у корчмы на площади, то пока сын подымется наверх, это добрая четверть часа. К тому же грязно на склоне, скользко. А у этого и ботинки чистые. Где ж это он ходил, что и грязи к ним не пристало?

— Это базальтовый карьер там? — спрашивает он, все поглядывая на вершину.

— Там уже не карьер, — говорю ему.

— А что?

— Охотничий домик, — отвечаю. Едва я это сказала, тут же и спохватилась. В эту пору заезжих гостей там уже не бывает, только жена коменданта с двумя ребятишками. Одни они там. И домов нет поблизости, только каменное здание — охотничий домик то есть, больше ничего. А этот возьмет поднимется туда, да и прикончит их. Вон она какая щупленькая, эта жена коменданта Богара. И дети — одному три, другому семь.

— Собаки там, — говорю я ему. Хотя собак там нет. Не держат из-за гостей. Нехорошо, надо бы им несколько брехливых кобелей завести. Вон и мы без собаки остались. А сын, где он, может, еще и автобус не пришел? — Скоро сын придет, — говорю я, — он тут, по соседству. Никак он идет… — Я прислушалась, сделала вид, будто что-то услышала. Потом подняла ведро — не стоять же мне здесь до скончания века. — Уже идет, это его там шаги, — сказала и понесла воду к дому, а сама смотрю, что он будет делать. Он не делал ничего, все так же стоял под орехом.

— Так дадите напиться? — спросил он потом.

Я ничего не ответила, с оглядкой достала из передника ключ и отперла дверь, так, чтобы он не заметил, как ключ вставляется. Сын приладил на дверь второй замок, поставил его, чтобы в обратную сторону открывался, вот я и не хотела, чтобы этот человек видел, к чем тут хитрость. Но он, кажется, и не подглядывал. Прислонился к ореху, рука все еще в кармане, привалился к дереву, будто собирался навек там остаться. Ну, думаю, и хорошо: похоже, к охотничьему домику он пока не торопится. А лучше ему и вовсе туда не ходить. У меня хоть совесть будет чиста. Я ведь туда и подняться не смогла бы, чтобы предупредить. И никому в округе сообщить не успела бы. Ни соседям, ни в полицию, никуда. Пока я доберусь до кого-нибудь, он уже прикончит их там наверху. Что ему стоит прикончить немощную женщину с двумя мальцами. Дом-то, может, и не обворует, к тому времени и сын мой подоспеет, расправится с ним, да и людей позовет. Только ведь мертвым от этого какая утеха.

Вошла я, поставила ведро; в доме было уже темновато, окно-то у нас маленькое, стала гадать, как быть, зажигать ли свет. Да и огонь разводить пора, ужин готовить, сын придет, как всегда, голодный, а он у меня мужчина дюжий, ест за троих, и силушкой бог не обидел, уж лучше бы этому человеку не попадаться ему на глаза. С тех пор как ушла невестка, вернее, с тех пор как сын ее выставил, мы с ним вдвоем живем. Я по невестке не скучаю, нам и вдвоем неплохо, сын у: меня парень хороший. Я ему не говорю, что невестку не жалко, и прежде никогда не говорила. Когда он ее привел, я тоже не сказала против нее худого слова. И пока жила здесь, ни разу. А когда он турнул ее, так я только и сказала: не тужи, сынок. Не тужу я, говорит он мне, чтоб у ней руки-ноги отсохли. Я ему: не говори так, бог тебя накажет; господь бог, он с нее еще спросит за ее-то грехи. А он заладил свое: чтоб у ней руки-ноги отсохли… Уж очень подло она обошлась с моим сыном, дрянь эдакая. Но с тех пор он ее и не поминал больше. Я, конечно, стараюсь, чтобы он не кручинился, знаю, как ему муторно. С того времени ему житья нет, еще бы: так осрамить перед народом. Мы хоть и не говорили никому, все равно люди знают, почему невестке так скоро пришлось уйти из нашего дома.

Во дворе вроде что-то зашевелилось, смотрю, этот человек уже на козлах примостился, рядом с колодой, на которой дрова рубят, — мне как раз видно было через открытую дверь. Как бы его сюда нелегкая не принесла, подумала я. Вынюхает, что в доме есть, ведь эдакий разбойник и у нас найдет чем поживиться: сын вон деньги скопленные в шкафу держит; и чего шатунов этих в полицию не забирают? С виноградного сбора тут бродит, и ведь ни одному полицейскому не приходит в голову взять его за ворот. Вон и сторож уже говорил о нем участковому уполномоченному, а тот только спросил у старика Суроми, у сторожа, где он сейчас. На виноградниках, говорит Суроми. Ну, виноградники большие, отвечает участковый. Вот и весь разговор. Чуть было сам сторож и не поплатился: зачем, мол, сигареты ему из лавки носил. Испугался, вот и понес. А ведь у полицейского и оружие имеется, и подкрепление вызвать может. И все-таки он только один вопрос задал: где он теперь? Будто не он работает в полиции, а Суроми.

Ладно, решила я, дам ему напиться, раз ему так хочется, и пусть убирается. Он прямо схватил у меня из рук кружку, я даже отскочила с испугу. Выпил все до единой капли. Потом как-то весь передернулся, протянул мне кружку. Смотрю, на рубашке у него ни одной пуговицы. Грязная цветная рубашка была, по сидела на ном аккуратно, и одежда вся была, можно сказать, в порядке, а с ботинок, я заметила, он грязь-то камешком или еще чем соскреб. Соблюдал, видно, себя человек, пока не дошел до бродяжьей жизни. Это меня немного успокоило, однако доверия к нему ни капли не прибавилось. Стара уж я, чтобы всяким проходимцам доверять.

— Знобит меня, — говорит он мне все таким же, будто из погреба, голосом.

— Ну, напились, что еще надо?!

— Знобит меня, — говорит он опять и смотрит мне прямо в глаза.

Хотела я ему сказать, чтоб катился своей дорогой, да спохватилась; как знать, куда он отправится, еще натворит где чего — поднимется к охотничьему домику, беды не оберешься. Зачем мне грех на душу брать. Теперь уж и сын вот-вот подойдет. А до тех пор нельзя мне отпускать этого человека. Раз уж полиция не могла его взять, пусть сын с ним разберется. Я за сына не беспокоилась, что ему сделает такой доходяга?

— Сейчас затоплю, — говорю ему, — зайдете погреетесь.

Он уже было сполз с козел, но я на него прикрикнула:

— Я позову, а пока тут сидите.

Он покорно уселся на место; выпив воды, он больше не убирал руку в карман, и я посмотрела, нет ли при нем оружия; похоже, оружия не было — тоненький серый костюм облегал его довольно плотно.

— Ладно, ждите, — сказала я и пошла в дом, но дверь за собой не затворила, чтобы не терять его из виду.

Я зажгла лампу, растопила печь и поставила воду для картошки; делала все не спеша, хотя и следовало бы поторапливаться, ведь сын, едва в дом войдет, сразу есть просит, такой у него аппетит. Сын у меня мужчина крепкий. Его по отцу Михаем звать, так мы его Мишей или там Мишкой никогда не называли, он и в детстве, еще пацаном, эдакий Михай был — мужик, и все тут. А когда отец погиб при взрыве в базальтовом карьере, Михай пошел на его место, каменотесом. Булыжники для мостовой тесал, пока карьер не закрыли. Оттуда и силища эта его. Невестка-то думала, у него только сила, а ума ни капли. Думала, обведет его вокруг пальца. Потому как тот тип, что ребеночка ей соорудил, от нее удрал; я, конечно, не говорю, что он правильно сделал, сын ведь мой от этого пострадал, но по своему расчету умно поступил, что смотал удочки, как только раскусил лживую эту бабенку. Она-то и всегда лживой была, не иначе. Только мошенница на такое способна, чтобы с чужим ребенком в животе женить на себе порядочного человека, сына моего. По ней и не видно было ничего. Даже того, что брошенная. Сын с ней в Таполце познакомился, она работала при каменщиках, там же, где Михай. Не заметно было по ней ничего. И грустить не грустила, наоборот, все тянула Михая то на танцы, то в кино, то еще куда. Только о том и думала. Вскружила она Михаю голову своими попрыгушками. А во чреве-то ребенок от другого. Вот она и устроила, чтобы свадьбу сыграть поскорее. И месяца с ним не ходила. Ну а потом, когда уже здесь жили, стал у нее живот расти. Смотрю на нее, удивляюсь, как она быстро тяжелеет. Что ж, думаю, у одной так, у другой эдак. Может, порода такая. Рано заметно. Я про нее и слова дурного не сказала. Только не по душе мне было, что Михай ей во всем потакал. Мили нравится то, Мили нравится се. Ее Мили звали. Уж и не знаю, что за имя такое — Мили. Мне и это не по душе было, но я ее не трогала. Он ее уже и на работу не пускал, умом чуть не тронулся на радостях, что у Мили живот растет. Я еще какое-то время успокаивала себя; мол, всяко бывает. Но потом живот стал расти слишком быстро, а сын-то, дурачок мой, и не ведал, что так быстро расти не может. Знай твердил: будет у вас внук — да еще: наш сыночек, наш сыночек… А я про себя подсчитывала, сколько же времени они знакомы. Может, дольше, чем я знаю. Спрашивать, однако, не стала, пусть, думаю, сами разбираются. Считать все умеют, сын мой тоже. Потом-то уж и он смекнул, что шести месяцев маловато, чтобы родился здоровый ребенок. Потому как родился он через шесть месяцев. Через шесть месяцев после их знакомства. Вот тогда-то все и затрещало, небо само на нас обрушилось.

Хвати его обухом по голове, Михай и то легче бы перенес. Да и я чуть не померла от сыновнего позора. Чтоб у ней руки-ноги отсохли, вопил он и плакал, хотя прежде я у него слез не видала. Знать не желал больше дрянь эту, с ребенком ее вместе. Ничего не хотел, только ломал и крушил все вокруг, и я не смела ему перечить. Стали соседи отовсюду наведываться, покажите, мол, внучка. Я им говорю, Мили поехала к матери, там ей с маленьким лучше будет, а то ведь у нас ни воды нет, ни комнаты подходящей, а они все Михая разглядывали, из-за него и приходили, знали, что молчать надо о случившемся, но все же хоть посмотреть на него хотелось. Узнать, как выглядит человек, когда на него такое обрушивается. Прослышали ведь люди о том, что у нас стряслось, люди-то завсегда все слышат, все видят, про все знают. У них и на лицах было написано: слава богу, хоть не в нашем доме приключилось такое. И во вздохах их было то же самое. Что верно, то верно, младенцу там лучше, кивали они. И делали вид, будто не знают правды. И мы тоже делали вид, будто не знаем, что они знают. Потом Михай отправился к адвокату; ему даже на процессе не пришлось быть: спорить-то было не о чем, закон признал, что сын прав. Поначалу вроде Михаю велели явиться в суд, но он сказал, что за себя не ручается и, ежели потаскуха эта попадется ему на глаза, убьет он ее, придушит, из рук своих живой не выпустит. Ну, адвокат за хорошие деньги уладил, чтобы сыну-то не идти. Словом, просидел он дома, так и трясся весь от обиды. Тому уж год, как это случилось. Даже чуть больше.