Для особого случая
Шрифт:
Тут бы ей и успокоиться, и помириться с мужем, но стал ей сниться один и тот же сон, как идёт она к Нинкиному дому и бьёт окна. Стена дома разлучницы разверзается, и видит Лиза на постели два сплетённых в страсти тела. Она подходит к любовникам, дотрагивается до плеча мужчины, он начинает поворачивать к ней лицо… На этом месте Лиза всегда просыпалась.
Дни тянулись медленно. Младенческими шажочками продвигалось Лизино излечение. Она упорно тренировала правую руку и уже могла сжимать её в неплотный кулачок, сама садилась, сама ела – неаккуратно, проливая, роняя на сорочку крошки, но сама! Она уже чётче произносила слова и фразы. Опираясь на Володю, осторожно прохаживалась по избе. Но по-прежнему не могла без его помощи
Вечером, уже к полуночи время шло, они смотрели телевизор: Лиза из своей комнатки, сидя в подушках, Володя в зале, в кресле. Он похудел, осунулся за это время. Слишком много курил. Не понятно, что ел. Всё время был настороже, как гончая, прислушивался к каждому шороху в Лизиной келье. Боялся лишний раз выйти из дома. Лиза умом жалела его, но короста недоверия, покрывавшая её душу, хоть и начала трескаться и крошиться, до конца ещё не сошла.
Утомившийся за день муж то и дело дремотно ронял голову на грудь, но вздрагивал, ёрзал в кресле и снова бессмысленно пялил спящие глаза в мерцающий экран.
Лиза, улыбаясь, следила за ним, что-то забытое, горячее подмывало её изнутри, пульсировало в солнечном сплетении.
Она тихо позвала:
– Алодя… иди к-ко м-мне.
Муж сразу подскочил, пришёл:
– А? Чего?
– П-посиди, – похлопала она ладошкой по постели.
Володя сел рядом. Она дотянулась до его плеча, погладила.
– Чего ты? Чего? – испуганно посмотрел он на неё.
– С-с-спасиба т-тебе, с-с-спасиба…
Лиза потянула к себе его руку: всегда грубая, шершавая и чёрная от машинных масел его ладонь за этот месяц постоянных стирок сделалась мягкой, белой. Лиза прижалась к ней щекой и шепнула:
– Обни-ими м-меня… – она слегка пододвинулась. – Л-л-ляаг…
Володя напряжённо прилёг рядышком, на самый край, и обнял жену одной рукой, боязливо прижал к себе.
Лиза уткнулась в него лицом, куда-то между шеей и плечом, втянула забытый мужской запах. Слёзы сами потекли из её глаз.
– П-п-прааа-сти… п-п-прааа-сти м-ме-еня, Алодя… яаа в-ведь… яаа с-сме-ети тебе жеаа…
Володя промолчал, только крепче прижал её к себе и очень глубоко вздохнул.
Лиза всхлипывала, как ребёнок, уткнувшись в его подмышку, вдыхая, вбирая в себя его родной запах, пропитываясь им и вновь становясь с мужем единым целым.
Володя потихоньку баюкал свою исхудавшую седеющую жену, словно маленькую девочку, и повторял про себя:
«Всё будет хорошо… всё будет хорошо…»
Дом
Рада металась у закрытых дверей магазина, бросаясь навстречу каждому встречному:
– Алинку не видели? Не видели? Сбежала Алинка. Утром рано уехала. Увезли Алинку!
Две другие дочери, помладше, с обеих сторон «висели» на длинном подоле её синей юбки. Всегда бессловесные на людях, они только пялили испуганные чёрные глаза на прохожих и жались к матери.
Густые тёмные волосы цыганки выбились из-под платка, растрепались, мужская болоньевая куртка от нервных резких движений и бессмысленной Радиной беготни колыхалась на ней, как на пугале, большие по размеру калоши, надетые на босу ногу, шаркали и хлопали, словно крылья всполошённых птиц.
У магазина остановилась легковая машина. Из неё вышла продавщица и двинулась было к дверям, но Рада, кинувшись к ней, не давала своими криками и суетой нормально открыть замки и ставни.
– Найдётся твоя проститутка, – огрызалась на цыганку продавщица, гремя замками. – Что? Скажешь нет? Вся деревня видела, как она на трассе то в одну машину сядет, то в другую. Катается со взрослыми мужиками! Не углядела – ищи теперь!
Она вошла внутрь и демонстративно захлопнула перед носом Рады дверь магазина. Но та сразу же просочилась следом и продолжала свои
причитания, рассчитанные на сострадательных покупателей.Часа через полтора вся большая деревня знала, что Алинку «увезли». Кто-то жалел Раду, замотанную с детьми и мужем-пьяницей и лентяем, кто-то откровенно посмеивался, кто-то отмахивался, зная её бестолковость и назойливость. Вся эта беготня, хлопотанье и оханье цыганки были привычными, какими-то уже почти семейными. Рада выносила на свет божий всё, что творилось в их маленьком, тесном, с текущей крышей взбалмошном дому. Рожая каждый год по ребёнку, она согласно, со слезой в карем взгляде, кивала сочувствующим женщинам на их интимно-тихие советы предохраняться или, в крайнем случае, поехать на аборт. Благодарно трогала за руку, повторяла: «Спасибо… Спасибо…», обещала так и поступить и… вскоре производила на свет следующего младенца.
– О-ой! – плакалась она в магазине, не стесняясь ухмыляющихся мужиков и не понимая стыда. – Я вот посуду мою, пол вытираю или стираю. Ему всё равно. Подойдёт сзади, наклонит, сделает своё. О-ой! А мне – рожай!
Над детской непосредственностью Рады потешались, но кое-кто уже на собственном опыте убедился: не так уж проста эта клуша и её вежливые цыганята.
Цыгане поселились в этой деревне давным-давно. Приехала откуда-то семья, да и осела. Рожали детей, те подрастали, женились, тоже рожали. Кто-то уезжал за лучшей долей, кто-то, как Рада, оставался. Вреда от них никому не было. Праотец этого цыганского рода когда-то дал наказ на все времена: не воровать, не попрошайничать, не бездельничать. Так и повелось. Хотя жили они всё равно по-цыгански: хитрили в работе, просили дорого, а делали тяп-ляп, не сажали собственных огородов, но пахали на лошади чужие и брали за это овощами. В их шумных домах царил вечный беспорядок, дров до весны никогда не хватало, и в печь летел сначала забор, затем обшивка дома, потом чёрный пол… Летом всё это кое-как латалось. Неистребимая беспечность гуляла в цыганской крови.
Радино семейство, как многодетное, по закону получало приличное пособие. К тому же, пятеро детей из восьми ходили в местную школу, где находились на спецобучении и получали бесплатное питание. И только самая старшая дочь, Алина, словно попала в чужое гнездо: роковая красотка, по-своему умная, с природной хитрецой, она ездила вместе с другими сельскими детьми в школу в соседний посёлок. Рада часто жаловалась, что девушка требует хорошую одежду и обувь, мобильный телефон, косметику, золотые украшения. И мытьём ли, катаньем ли, всё это у неё оказывалось. Училась она на тройки, и то с трудом, просидела два года в шестом классе, но никто с неё большего и не требовал. Судьба цыганской девчонки, даже с образованием, повязана неизменными и просто средневековыми в своей тупости и жестокости традициями – Алина была просватана ещё семилетней.
На днях ей исполнилось семнадцать. Пришёл срок. И вот сегодня утром Алина пропала.
Рада проторчала в магазине до обеда, не обращая внимания на продавщицу, мечущую в её сторону стрелы ненависти и презрения, и каждому рассказывая горестную историю исчезновения дочери. Потом всё-таки убрела домой, утащив за собой голодных худых девчонок. Те за всё время так и не проронили ни слова, не пискнули, не всплакнули.
А ровно через три дня та же Рада, счастливая и сияющая, летала по деревне и щебетала всем подряд:
– Алинка замуж вышла! Украли её! У нас так заведено… Ничего мне не сказали, украли! О-ой! Отец злой. О-ой, Алинка, что наделала! Украли девчонку…
И, притащившись в магазин снова со своим неизменным приложением и большими сумками, пела:
– О-ой! Хлеба давай. Колбасы давай. Вина давай. О-ой! Жених всё оплатит. Богатый жених. Молодо-ой!
Продавщица огрызалась, напоминая про крупный долг, но Рада забалтывала ей мозги и выманивала своё. Втроём с дочками они упёрли полные сумки провизии, а продавщица, выйдя на улицу покурить, всё выговаривала и выговаривала приходящим в магазин ни в чём не повинным людям: