«Для сердца нужно верить» (Круг гения). Пушкин

...Пока что несколько времени назад на него, Антона Антоновича Дельвига, совершенно неприлично кричал Бенкендорф. Кричал, краснея от искусно подогреваемой злости.

Дельвиг смутился тогда и не нашёлся сразу, от первого непривычного и неприличного «ты». Чего раньше не бывало. Забавно!

Лицом ещё умеренно румяный, с этой будто мыльной, отступившей ото лба шевелюрой, вполне приличный господин, Бенкендорф на этот раз был страшен:

— Где? Где, укажи мне, найдётся предмет, какой ты, Пушкин, Вяземский не подвергли осмеянию? Аристократы, чистюльки — славить отечество у них рука не поднимается — горды. Горды? Глумливы и ленивы послужить, да. Всех в Сибирь, кабы моя воля, всех в кучку сбить, чтоб не скучали, почту не обременяли. А? Тебя — первого, газету твою прихлопнуть, не за азарт, за глупость. Азарта с тебя, положим, как с паршивой овцы!

На этих словах Бенкендорф осмотрел Дельвига с головы до ног, что называется обливая презрением. Но барон уже несколько оправился:

— Я только хочу напомнить, что перед вами не холоп и не осуждённый ещё...

— Помолчи, — прервал Бенкендорф голосом человека, у которого очень болит голова. — Помолчи, не бери греха на душу. Не ножом одним убивают, словом — тоже. В любом другом государстве за ваше мальчишество вы жизнью поплатились бы. Из мальчишек, сударь мой, давно выросли. Но всё мальчишествуете! И мальчишек же развращаете брожением умов, даже и в доме своём.

— Ваше превосходительство, мне тридцать два, друзья мои или ровня мне, или старше... Разговоры частные: литература...

— А Пушкин не литературным ли своим даром сотрясал и разжигал умы? Если же так, то железа одних, а может, и сама смерть иных не на его ли совести? А? — Бенкендорф уже сидел за столом и говорил тиховкрадчиво. Любимый приём его был показать: служит царю до забывчивости, но умеет взять себя в руки.

Дельвиг не сел на стул, который глазами очень выразительно предлагал ему шеф жандармов. И голос у него тогда стал спокойный, чуть хриплый от простуды:

— Я политических разговоров, смею уверить, в своём доме не веду и не слышу. Так кто мог слышать?

— Спроси своих друзей кто.

— Среди моих друзей нет господина Булгарина. — Это уже был выпад, и, особенно дорожа «Литературной газетой», от такового можно было бы, пожалуй, и воздержаться.

— Булгарин знаком со мной. Отчего же вам, барон, гнушаться его знакомством?

— Булгарин в моём доме не бывает, как, полагаю, и в вашем, ваше превосходительство...

— Он полагает! Предполагает... — Шеф жандармов задумался на минуту, как перед важным решением. Решение к нему пришло, он сказал веско: — Мы предполагаем, да Бог — располагает. Цензора — под суд! Газеты больше и памяти не будет!

...Газета, на некоторое время прекращённая, даст Бог, воскреснет и продерётся сквозь рогатки, придирки, подозрительность цензуры. Да вот он сам — плох. И нынешней радости не вышло. Кто-то распустил слух, мол, выставили Фаддея к позорному столбу в книжной лавке не то Лисенкова, не то Сленина и продают по синенькой, пятирублёвой, ассигнации. Ан нет!

Тут Дельвиг почувствовал особую слабость во всех членах, как будто сама жизнь уходила из него оттого, что анекдот этот так и оказался — анекдот.

Жена принесла чаю и, позвякивая ложечкой в стакане, смотрела на него встревоженно.

— Только ли радости в жизни? Только ли? — сказала умные слова, поставив стакан на столик рядом с диваном. — Жизнь так длинна ещё, успеете и на кулачках подраться. Садитесь, Аннет, садитесь, сейчас подадут и печенье, нынче славное вышло, сами пекли...

Она была молода, любима и многого не понимала. Будущее рисовалось ли ей? А если — да, то в каком свете? И уж во всяком случае, не могла она себе представить, что через несколько месяцев, отвернувшись к стене, вот на этом самом диване скончается её муж, поэт Антон Антонович Дельвиг. Человек, о котором говорили: приятнее, мягче в обращении, честнее в делах, вернее в дружбе — не сыскать.

Что прекратило его жизнь? Как будто — гнилая горячка. Многие болезни тогда так определяли. Но при том надо помнить обязательно: за несколько дней до этого Бенкендорф опять вызвал Дельвига и, когда выговаривал, губы его были узки и непримиримы. И хотя слова шефа жандармов на этот раз оказались куда умереннее, в глазах мёртвой злобой прыгала серая балтийская волна. Дельвиг вдруг понял: шеф жандармов выбрал его. Из трёх ненавистных — именно его.

Он прикрыл глаза, почти не слушая, представляя, как под таким-то градом стояли бы Пушкин или Вяземский. В том-то и шутка: града бы не было... Было бы что-то другое — молния?

Так он подумал и через несколько дней умер на своём диване... Оскорблённый в своём достоинстве, честнейший человек, не заговорщик, не тираноборец — друг Пушкина.

Однако всё это случится не сегодня, не завтра — через два месяца, в январе следующего года. Пока же они пьют чай и, перестав ругать Булгарина и вспоминать Бенкендорфа, говорят о Пушкине. О его предстоящей женитьбе, о том, что он, наверное, уже вернулся в Москву.

...От Пушкина за это время было одно письмо от 4 ноября из Болдина: «Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую цветочною по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов <...>. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века и не знаю, в чём дело — и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина...»

Письмо было весёлое, Пушкин балагурил, не зная, что пишет к другу в последний раз.

«ЖИЗНИ МЫШЬЯ БЕГОТНЯ»

Начинался декабрь 1830 года. До свадьбы всё ещё было далеко.

Пушкин сидел в штофной угловой гостиной и ждал Наталью Ивановну. Она, приглашая его к себе в московский дом на Никитской для каких-то последних решений, для советов и бесконечных разговоров, имела дурную привычку выходить не сразу. У неё было много дурных привычек. Но в том состоянии, в каком он находился сейчас, приходилось сносить всё. Он сидел, угадывая звуки дальних комнат, не поэт, не своенравный юноша — совсем нет. Скорее удручённый заботами немолодой человек.

Обои расползались длинными продольными ленточками, кое-где уже и от стен отклеиваясь. Рисунок на них был самый непритязательный: меж матовых и атласно блестевших полосок цветы шиповника. Белый столик, стоявший перед ним, был облуплен, и мелкая сетка трещин прошлась по потолку. Стояла тишина, будто -никто к нему и не собирался выходить. В соседней комнате сама по себе горела изразцовая печь, слуг тоже не было ни слышно, ни видно.

Цветы шиповника, мирный треск дров, со двора к окнам лепился пушистый декабрьский снег, а он вдруг понял, что делает непоправимое, от чего надо бежать. Побег возможен был один — к белому утреннему листу. Или ко вчерашнему: в помарках, в набросках, в профилях, кавказских бурках и всё ещё тревожащих лёгких ножках. Побег был возможен, если говорить не иносказаниями, в Остафьево к Вяземским [136] , под добрый, понимающий взгляд княгини Веры, под насмешки друга. Или под его защиту? Вяземский считал, что ему, Александру Пушкину, не след жениться. О том же самом писала из Петербурга Элиза Хитрово [137] , чёрт бы их обоих побрал и вместе...

136

...в Остафьево к Вяземским... — Остафьево — имение П. А. Вяземского недалеко от Москвы, близ Подольска. Пушкин несколько раз бывал там, в том числе в 1830 г. — с 30 мая по 5 июня, в августе и 17 декабря.

137

...писала из Петербурга Элиза Хитрово... — Хитрово Елизавета Михайловна (1783—1839) — дочь М. И. Кутузова. В первом браке — Тизенгаузен. Близкий друг Пушкина. Знакомство их состоялось в 1827 г. Пушкин часто посещал её салон и салон её дочери Д. Ф. Фикельмон (см. коммент. № 165). Встречались они и в светском обществе. Всю жизнь она питала самую нежную дружбу к Пушкину. И хотя порой выражения этой дружбы стареющей женщины доходили до назойливости, он никогда не мог решиться огорчить её. Она постоянно интересовалась литературными делами поэта; в 1834 г. принимала участие в улаживании неприятностей, возникших в связи с намерением Пушкина выйти в отставку.

Стрельнула, охнула печь, из неплотно прикрытой дверцы на пол выпал уголёк. Пушкин встал, прошёл туда, поискал щипцы. Щипцы и кочерга стояли тут же, он оглянулся, подвинул сбоку приютившуюся скамеечку.

Огонь плясал, заманивая, но уюта не обещая.

Ему показалось: кто-то всё-таки подошёл к портьере, смотрит в спину. Будь то Она, он догадался бы. Его бы как рукой толкнуло. Сердце подсказало бы. Но ничего такого не произошло. Оцепенение продолжалось.

Сестёр видеть не хотелось, хоть Александрина умилила его количеством стихов, какое знала наизусть.