Дмитрий Донской (1947)

«Не простой, видно, воин!»

И только потом взглянул на лицо пленника.

На Дмитрия, сощурив надменные глаза, молча смотрел широкоскулый, с широко раздвинутыми глазницами безусый мальчик.

Тютчев удивился, узнав его: это был пятый мурза, которого он отхлестал и отпустил к Мамаю.

— Ты как попался? — спросил по-татарски Тютчев.

— Тебя догонял! — гордо ответил пленник.

— И еще раз лег! — зло сказал Тютчев.

В дружине кто-то ухмыльнулся:

— Еще от своего костра тепл, а уж пригрелся у нашего.

— У нашего он сейчас перегреется.

Мурзу захватила третья Дмитриева стража — Петр Горский с товарищами, когда во главе небольшого отряда мурза мчался в сторону русских войск. Горский доложил Дмитрию:

— Скакал мурза борзо, своих опередил. Прежде чем те подскакали, я его к себе переволок да помчал. Те за нами гнались, да тут на другой наш разъезд наскочили, повернули назад. А иные у них посечены.

Дмитрий подумал: «Вот и первая встреча… Уж коснулось своими краями войско о войско».

Дмитрий спросил старика-переводчика, прежде долго жившего в Орде, уже отвыкшего от родной речи:

— Чего выпытали?

— Поведа, яко царь на Кузьмине гати; не спешит убо, но ожидает Ольга и Ягайлу: по триех же днех имать быти на Дону. И аз вопросиша его о силе Мамаеве; он же рече: многое множество.

— Говоришь, как пишешь! — заметил Дмитрий, и переводчик смолчал, стыдясь, что много лет лишь через русские книги говорил со своей родиной.

Боброк спросил у Тютчева:

— Выходит из его слов: Мамай на реке Мече. Пришел туда по Дрыченской дороге. А до того по Муравскому шляху шел. А Дрыченская дорога лежит промеж двух шляхов — промеж Муравского и Ногайского. Надо понимать, затем Мамай промеж этих дорог, что Орда идет по обеим.

— Думаешь, княже, ударить по этим шляхам порознь?

— Хорошо б так, да опасно: один шлях будем мы громить, а с другого нас обойдут. Надо так стать, чтоб обойти не могли, чтоб не по Чингизу у них вышло.

— А как спину уберечь? Все равно охватывать будут.

— Ночь светлая. Сейчас съезжу за Дон, прикину. Не миновать нам на этом поле встречу держать.

— Войско каково? — спросил Дмитрий у переводчика.

— Рече: сборное. Како оные народы бьются, про то не ведает.

— Сколько ж их? — спросил Дмитрий.

— Рече: тысячей триста да еще пятьдесят. С его слов чли.

— Верно говорит! — удивился Тютчев.

— Он сперва во лжу впал, да мы выправили! — сказал Горский.

— Накормите его! — сказал Дмитрий. И, не оборачиваясь, ушел: не видел округлившихся, как у совы, глаз пленника, не сводившего своего взгляда с князя, пока воины не заслонили ушедшего Дмитрия.

Во тьме Дмитрию подвели коня. Он нащупал холку и, грузный, легко вскочил в высокое седло. Не дожидаясь, пока управятся остальные, он направил коня к Дону, где, скрытые тьмой, стояли войска.

Следом за ним скакали сквозь мрак князья, бояре, дружина, двор княжеский.

Земля под конями звучала глухо, влажная, мягкая сентябрьская земля.

Над Доном полыхали сторожевые костры. С того берега долетал волчий вой. Псы, приставшие к войскам, облаивали их отсюда. Люди пытались разглядеть сверкающие зрачки зверей. Исстари, вслед за татарами, шли несметные стаи волков дожирать остатки, рыться в пепелищах, раздирать трупы, терзать раненых и детей.

Волки выли, — значит, недалек и Мамай. После многих лет встало воинство перед воинством, и одна лишь ночь разделила их тьмой и воем.

Дмитрий приказал искать броды, а сам проехал через весь стан и встретил Боброка: они уговорились тайно перебраться через Дон, самим осмотреть на заре поле.

Владимир Серпуховской и двое его шуринов — Андрей Полоцкий и Дмитрий Брянский стояли в стороне, ожидая Дмитрия Московского и Дмитрия Боброка.

— Я мыслю: он тверд, — сказал Владимир, — но я скрытен. Боброк удумал еще боле укрепить ему мужество, поволховать во чистом поле, послушать землю.

— Он тверд! — сказал Андрей. — Эту твердость в нем хранить надо — она есть твердость нашего союза. Глядя на него, робкий стыдится своей робости.

Дмитрий подъехал впереди Боброка.

Боброк подскакал, сопровождаемый Семеном Меликом и немногими воинами.

— Княже: еще весть. Мамай сведал о нашем стане, спешит по Птани-реке сюда, мыслит воспрепятствовать нашему переходу через Дон.

— А поспеет?

— Где ему! Завтра ж начнем возиться. А ему раньше как в два дни не дойти.

— Едем? — спросил Владимир Дмитрия.

Мелик указал им броды, по которым уже дважды ходил сам.

Кони тихо, вытянув вперед морды, распушив хвосты по воде, сначала осторожно шли, потом поплыли. В прохладной черной донской воде отражались и струились звезды. И молчаливая, утекающая ночная река казалась глубокой, страшной, немой.

Тонкий месяц погас за грядой леса.

Кони коснулись дна, облегченно выступили на берег и, фыркая, стряхнули с себя воду. Звякали стремена и цепочки; от реки круто вверх поднималось поле, и князья впятером поехали по берегу вверх.

Чуть занималась заря. За дальним лесом позеленело небо. Чуть порозовело одинокое облако.

Торопя коней, они ехали по полю, густая трава полегла от тяжелой росы, и роса уже начинала туманиться.

— Дмитрий Михайлович! — сказал Дмитрий Боброку. — Послушай землю: что нам сулит это поле?

Боброк остановился, вглядываясь в загорающиеся облака; зоркий его глаз приметил на востоке красную, как капля крови, звезду.

Боброк отошел от князей и лег в траву, прижавшись ухом к земле.

Долго он так лежал.

Он вернулся молчаливый и не хотел ничего сказать. Но Дмитрий настаивал.

Над деревьями поднялась огромная воронья стая и с граем кинулась во тьму, к западу. Боброк проводил их невеселым взглядом.

— Слышал я — на востоке вороний грай, и будто воют татарские катуни. А на западе плачут вдовицы и невесты и трубы трубят.

Он помолчал, глядя на запад, где вершины лесов начали покрываться розовым туманом.

— А значит сие, что будет плач в татарской стороне по множеству убиенных. И будет в русской земле плач, но и победа. О ней и трубы трубят. Надо биться нам, не жалея крови, не уступая, и наши трубы вструбят победу. Тако слышалось мне, княже. Так и тебе говорю.