Дмитрий Донской, князь благоверный (3-е изд дополн.)

Вот и теперь, ускользнув с поля боя, Олег устремился не в Рязань, но куда-то ещё — в лесные, заваленные снегом глухомани.

Естественным шагом Дмитрия Ивановича, который он и предпринял, узнав о победе под Скорнищевом, было занять Рязань. Но, конечно, занимать её следовало не своими собственными войсками. Не могло быть и речи о том, чтобы отныне прекратилось самостоятельное существование великого княжества Рязанского. Олега надо было только наказать, и он примерно наказан. Не одним лишь уроном живой силы и позором бегства, но известием — быстро ему донесут, — что в Рязань въехал и посажен на великий стол его двоюродный брат Владимир Дмитриевич, князь пронский.

Однако в ту же зиму, отсидевшись неведомо где и неизвестно откуда прикопив сил, рязанец приступил к своей столице и изгнал брата-самозванца — ставленника Москвы. Жалел только, что удалось родичу ускользнуть из его рук. Вскоре, правда, пронского князя поймали, и Олег привёл его «в свою волю». Видимо, принуждение подчиниться оказалось насильственным. Неизвестно даже, был ли Владимир Дмитриевич в конце концов отпущен домой. Слухи об этих событиях до Москвы доходили невнятные. Вот ведь она, Рязань, совсем близко, но Дмитрию Ивановичу, как ни странно, лучше были известны дела ордынские, чем то, что происходило сейчас в сумеречно-молчаливом Заочье.

Минул год после боя у Скорнищева, и московский великий князь узнал, что Владимира Дмитриевича Пронского больше нет в живых. Загадочная скоропостижная кончина заставила предполагать, что тут не всё чисто и что, приводя двоюродного брата в повиновение, Олег его порядочно «примучил». Впрочем, не зная истинных обстоятельств смерти, решили не давать догадкам волю. Дмитрий мог только посожалеть, что лишился ещё одного человека, который, кажется, доверял московскому делу и смотрел на вещи более широко, чем его ныне здравствующий родственник.

Да, ордынскую подноготную Дмитрий знал, пожалуй, получше. По крайней мере, донесение разведки о том, что Мамай отправил рать в русские пределы, его, в отличие от Олега, не застало врасплох, хотя и было отчасти неожиданностью, наперёд не расчисленной. Ведь как раз накануне москвичам стало известно, что в Орде после годов сравнительного затишья снова вспыхнула «замятия»: жертвами резни оказалось ещё несколько чингисхановичей; в кровопролитных стычках погибло множество простых воинов. Всё это происходило в Сарае, но уже явно не без участия Мамая, не оставлявшего надежд возвратиться в великую столицу. Трудно было предположить, что именно в такое хлопотное время он отправит часть своего войска изгоном на русские земли. Олег оказался совсем не подготовлен к сопротивлению. Мамаевы воеводы безнаказанно сожгли несколько его городков. Рязанец в очередной раз запрятался в какие-то потайные урочища, недосягаемые ни для друга, ни для врага.

Да и на чью дружескую поддержку мог он уповать? Единственно на московскую, но с Дмитрием у него не было мира.

Ордынский набег пришёлся на время, когда после третьей Литовщины московские великокняжеские полки ещё не были разведены по городам, на свои исходные места. Поэтому Дмитрий смог сравнительно быстро и легко рассредоточить их по всему северному берегу Оки — от Любутска до Коломны. Если военачальники Мамая вздумают где-нибудь в одном или нескольких местах перейти Оку вброд и учинить грабёж в московских волостях, тут их примут в копья. Лёгкие отряды конных разведчиков сторожили на рязанской стороне.

Наиболее важными звеньями всей окской обороны стали Коломна и пока ещё небольшой Серпухов, расположенный при впадении в Оку Нары. Серпухов входил в число городов, что достались от покойного родителя князю Владимиру Андреевичу. Сейчас, когда Владимир, узнав об ордынской угрозе, поспешил из Новгорода к окскому рубежу, и ему и Дмитрию было особенно отчетливо видно: Серпухов расположен удивительно выгодно, он «держит», будто десница лучника, громадный извив окского русла. Этому городу должно бы уделять нисколько не меньше внимания, чем Коломне. Москва, Коломна и Серпухов создают своего рода треугольник, обращённый опорной стороной против южной опасности — прежде всего ордынской, но, может быть, и рязанской.

Тем временем разведка донесла, что, отягощённый полоном, враг ушёл в степь. Наконец-то можно было снять полки с береговой линии и дать возможность ратникам вернуться к своим семьям, к спелым нивам, ждущим людской заботы. В этом году удалось сберечь стада и табуны Междуречья, сохранить урожай — и от Литвы, и от Орды.

Можно было Дмитрию и людям его княжого совета подумать вслух о том, что изнурительные испытания минувших лет всё же не прошли для них даром. Ольгерд, кажется, достаточно проучен и посрамлён, чтобы не затевать впредь новых вселитовских походов на Москву. Утихомирятся Гедиминовичи, не так-то вольготно станет и Михаилу Тверскому, войдёт в разум Святослав Смоленский. Если первая Литовщина показала, что у Москвы ещё не было настоящей воинской разведки, то ныне она существует, на Оке действовала неплохо. И вообще опыт держания окского берега удался, а такого опыта ещё ни у кого из предшественников Дмитрия не было. Из этого опыта, если его придётся повторять, может сложиться совершенно новый способ оборонного стояния против Орды. Окский заслон, при условии его продления от Любутска и Тарусы, от Серпухова и Коломны до Рязани, до Мурома и Нижнего Новгорода, превратится в щит общерусской весомости. Да ведь уже и сегодня, держа готовые к бою полки на московском берегу, Дмитрий думал не только об охране своих наследственных волостей, но и о мирной жизни всех русских княжеств и земель, находящихся у него за спиной.

Одно лишь огорчало: пока стояли, ощетинясь оружием, на московском берегу, с противоположного, рязанского, натягивало то здесь, то там гарью пожогов, мерещились детские крики, вопли женщин. Они-то там беззащитны, потому что свой князь как сквозь землю провалился. Небось сидит где-нибудь в сырых мхах и надрывает себе душу плачем бессилия. А то ещё и на Москву злобится, что у неё-де только о своих попечение.

Но даже таким вот недвижным стоянием на речном рубеже Москва часть рязанской земли как-никак оберегала. По крайней мере, ордынцы не очень-то наведывались в приокские волости, опасаясь возможного удара из-за реки. Так что не вали, Олег Иванович, с больной-то головы на здоровую. Это ты, брате, о своём лишь печёшься и гнев свой проливаешь без разбору, куда попало. Хочешь везде один управиться, а мало где поспеваешь. Славы твоей на полтину, а сраму на гривну. И поплачут ещё рязанские сироты от твоих, княже, забот.

Глава восьмая Измена Вельяминова

I

«В лето…» такое-то случилось то-то и то-то. «Того же лета…» произошло следующее… Так, с указания на год события, начиналось в русских летописях почти любое новое сообщение. Время года (весна, осенины), а тем более месяц и число происшествия уточнялись только в особо исключительных случаях: рождение или смерть князя; день сражения; иногда — солнечное затмение или другое поразительное, с точки зрения средневекового человека, небесное знамение.

17 сентября 1374 года летописцы посчитали нужным отметить, задержать на этом числе внимание читателей. В Москве в тот день скончался дядя великого князя Дмитрия Василий Васильевич Вельяминов.

Внимание, проявленное летописцами к кончине Вельяминова, отражало отношение к ней и в Кремле, и вообще в московской земле. Умер не только родственник великого князя, не только сановитый и богатый боярин, член московского правительства. Скончался тысяцкий, отец и дед которого также были московскими тысяцкими. Почил властелин, при имени которого трепетал, ослушаться которого боялся весь городской и посадский чёрный люд.

У Василия Васильевича было три сына — Иван, Микула и Полиевкт. Видимо, умирая, Вельяминов-отец пребывал в невозмутимой уверенности, что должность тысяцкого венценосный племянник передаст его старшему сыну Ивану.

Но этого не произошло. Летописцы-современники умалчивают о причинах, побудивших великого князя Дмитрия упразднить родовую должность Вельяминовых. Вполне возможно, что какие-то первоначальные толкования у них на сей счёт имелись, но были опущены при составлении позднейших летописных сводов. Кое о чём мы можем догадаться, если присмотримся ещё раз к уже размотанным узластым нитям «вельяминовского клубка». Достаточно вспомнить загадочное убийство тысяцкого Алексея Босоволкова-Хвоста и последовавшую за ним ссылку Василия Вельяминова в Рязань. Нелишне держать в памяти и «басню» о том, как дядя-тысяцкий во время свадьбы своего племянника подменил подаренный ему золотой пояс. Почему бы не допустить, что эта «басня» впервые обнародована не много десятилетий спустя, а что знал о ней и сам Дмитрий Иванович, участвовавший сейчас в похоронах своего властолюбивого дяди? Знал, но молчал, подавляя в себе обиду.