Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
Купцы и политики, жаждущие подношений, степные володетели всех мастей устремились в ставку Тохтамыша, чая чинов, должностей и поживы у этого молодого хана, нежданно-негаданно ставшего властелином всей степи. Было от чего закружиться голове у беглого сына убитого Урус-ханом мангышлакского правителя!
Василий Кирдяпа, добравшись до Нового Сарая, долго не мог пробиться к хану. Город, украшенный храмами, мечетями и кирпичными, покрытыми глазурью дворцами знати, шумел, как улей во время роения. В канавах дотаивал грязный снег, но уже проклюнулась, уже лезла густо отовсюду молодая трава, по Волге плыли голубые ноздреватые льдины, и уже первая пыль вставала над рыночною площадью. И над всеми душными и острыми запахами гигантского скотьего города-торга царила упоительная свежесть широко текущей воды, свежесть степных просторов и бескрайних пространств Заволжья, придвинутых вплоть
Кирдяпа поерзал в седле. Откидываясь и полузакрывши глаза, глубоко, освобождающе вздохнул. В этом тьмочисленном людском кипении, изобилии стесненной в загонах скотины, цветных халатах купцов из разных земель, в разноязычье торга было упоительное ощущение силы, даже и в том, что город не был загорожен стенами, царственно переходя в степь, в ряды кибиток и юрт, прихотливою россыпью окружающих узорное кирпичное изобилие ханской столицы, даже и в этой гордой уверенности, поколебленной было новгородскими ушкуйниками и снова возвращенной к берегам Итиля нынешним удачливым ханом, этим выходцем из Синей Орды, из небытия возвысившимся до повелителя всей Великой степи от далеких предгорий Алтая и до днепровских круч, повелителя всей Руси!
И он, Кирдяпа, едет сейчас к новому Батыю, дабы уговорить его раздавить ненавистную Москву. И вернуть ему, Кирдяпе, вожделенный ярлык на великое княжение Владимирское. Раздавить Дмитрия силами этих степных всадников на низкорослых мохнатых лошадях!
Все прежнее — и нелепое поиманье дядиного посольства, и даже убийство Сарайки — было детскою забавою! Пусть дядя Борис продолжает сидеть до времени в Нижнем, утешаясь торжественною встречей, которую готовит он владыке Дионисию, что, насидевшись в дорогом его сердцу Константинополе, нынче порешил, кажется, воротиться в Русь с целым обозом книг, икон и всяческого церковного узорочья, добытого им в византийской столице. Пусть! Дионисий, думается, тоже потишел и уже не будет, воротясь, призывать к немедленному ниспровержению Орды. Глупец! Надобно опереться на Орду! Достаточно разоряли и жгли Нижний. Ордынскими силами надобно сокрушить векового врага!
Так вот гордо подумалось. И что вековой враг стал таковым всего лишь лет пятнадцать назад, получивши владимирский стол в вотчину и в род, и что женою врага векового является родная сестра, Евдокия, Дуня, и что, самое-то основное, чего не понимают никак все и всяческие ниспровергатели, считаются-то с Русью и русичами потому только, что она сильна, что она едина, а распадись она, развались вновь на уделы, и внимания уже на эту землю никто не обратит, и пойдет она во снедь иноверным, и уже о других, о тех, кто сохранил и соблюл себя, свое лицо и свою силу, начнутся хлопоты соседей, любовь и ненависть, опыты дружбы и войны, как повезет, а эту, погубленную землю, растоптанный язык, потребив, истребив и вытерши о него ноги, даже и словом не помянут в череде иных свершений и дел… Не ведал Кирдяпа, что даже и его примет хан Тохтамыш, и будет говорить с ним, и послушает только потому, что его соперник, Дмитрий, разбил Мамая.
Очень большой и очень непростой в истории вопрос: сколько стоит величие страны, что оно дает гражданам своим и сколько сами граждане вынуждены за него платить. И всегда в конце концов приходит час, когда величие уже свыше силы и когда обыватели перестают платить добром и кровью за фантомы прошедшей славы веков. Но тогда распадается государство, и люди, его составляющие, те, которым дано уцелеть, становятся перстью земли, меняют, в стремлении выжить, привычки, язык и веру отцов, становясь песчинками, строительным шлаком, кирпичиками в твердынях иных цивилизаций, иного величия и иных государств, пока и те не исчерпают, в черед, предела своего…
Понимал ли Кирдяпа, на что идет? Люди, коим своя корысть застит общее, мирское, общинное, теряют дальнозоркость, долготу зрения и мысли, они уже не видят вперед, и Кирдяпа не видел. Сегодняшний, сиюминутный успех исчерпывал для него все, и даже владыка Дионисий ничего не мог бы совершить с ним теперь, ни объяснить, ни остеречь, ни образумить… Ну а кто иной?
Уважение к отцу Кирдяпа утратил давно, не с тех ли еще пор, когда Дмитрий Костянтиныч отрекся от ханского ярлыка, привезенного ему Василием. Уже тогда злоба и бешенство Василия Кирдяпы перелились в презрение к родителю. Трезво оценить соотношение сил, понять что-либо Василий не хотел и не мог. Ну а теперь, когда умерла
мать и отец, потерявши силы, медленно угасал в своем суздальском терему, ничто уже не связывало Кирдяпу, утвердившегося в своих давешних желаниях и страстях. Ни его, ни Семена, с тех, детских лет еще, безоглядно следовавшего за своим старшим братом… Так вот было! Так вот и оказался Кирдяпа в стане Тохтамышевом, жадный и вожделеющий, в толпе таких же жадных и вожделеющих просителей, не ведая, в злобе на Дмитрия, что становится неотвратимо отметником родины своея…Он уже объехал многих эмиров нового хана, роздал дары, того боле наобещал, и с послом давешним, Ачи-ходжою, говорка была, и уже начинал потихоньку гневать (не в отца пошел, скорее в дядю, ниже ростом, плотнее, шире и столь же разгарчив на гнев), но вот наконец был созван на торжественный прием.
Кирпичный, отделанный майоликою дворец. Сводчатый узорный потолок. Пол и стены застланы и завешаны коврами. Дымятся мангалы, ползет удушливый ароматный чад от сжигаемых благовоний и смол, от измельченной можжевеловой хвои, что курится и тлеет на жаровнях. Разряженная толпа придворных. Монгольские высокие шапки, чалмы. У стены — золотой трон, точнее, деревянный, обитый листиками накладного золота, на это еще есть средства! На троне, скрестив по-татарски ноги, на узорной подушке молодой сухощавый смуглый, со слегка раскосым разрезом жарких глаз, одетый в парчовый халат хан. Он смотрит на Кирдяпу взглядом барса: мгновенный, словно бы безразличный и внимательный взгляд. Ему доложено:
— Ты говоришь, что коназ Дмитрий в союзе с литовским князем замышляют войну с Ордою? — спрашивает.
Что можно объяснить тут, где толпы понимающих ушей и неведомо, кто кому служит? Кирдяпа чуть заметно пожимает плечами, поясняет вновь: нынче Киприан заключил союз Дмитрия с Олегом Рязанским. В битве с Мамаем литовские полки не участвовали. Владыка Киприан был всегда другом Литовского великого князя Ольгерда и врагом покойного Алексия…
— Хан! Расспроси тех, кто ведает тутошние дела, и ты сам поймешь, что, разбивши Мамая, московский князь на этом не остановится!
— Коназ Дмитрий прислал сказать, что он разбил моего врага!
— Ведал ли он только, водя полки на Дон, что Мамай — твой враг? — вопросом на вопрос отвечает Кирдяпа. — Местные володетели все поддерживали Москву. Против Твери, против Суздаля… И вот теперь Москва поднялась противу Орды! Ежели не смиришь безумца, твоему царству угрожает гибель! В союзе с Литвой они могут выставить неисчислимую рать! Думай сам, повелитель! Я — сказал. — Кирдяпа склоняется в поклоне. Он ведает: ежели ему поверят, созовут на говорю с ханом с глазу на глаз. Ну, а не поверив, могут и голову огрубить!
Кирдяпа не догадывает, что Тохтамышу шепчут в уши столь многие, что он давно сбит с толку, не ведает, что вершить, и по десять раз на дню меняет свои намеренья. Что и киличеи великого князя Московского тут постарались, и Федор Кошка руку приложил… И все-таки что-то сдвинулось! Хотя бы краешком! Тохтамыш задет. Тохтамыш не понимает местных дел, и он не хочет иметь против себя нового Урус-хана. Эмиры и беки покойного Мамая, в злобе за донской разгром, нашептывают ему в уши, что русские — кровавые псы, что русские заносчивы, что их давно надобно смирить, что, разбив Мамая, они не успокоятся теперь до нового погрома… То же самое талдычат волжские купцы, потерявшие булгар, где ныне — московский даруга и дань только частью идет в Орду. То же самое повторяют фряги, расправившиеся с Мамаем, которым он отдал недавно по их просьбе двенадцать селений в Крыму и которые тоже мстят за унижение на Дону. Слова Кирдяпы являются последней каплей в переполненной чаше ненависти. Союз Владимирского великого княжества с Литвой — это совсем не то, что надобно Тохтамышу, а точнее, тем бекам и эмирам, что руководят этим вчерашним юношей…
И потому Кирдяпу через несколько дней зовут к повелителю. И он сидит на войлочном ковре, почти рядом с этим разряженным в шелк и парчу юношей в монгольской шапке, ловит надменные изучающие взгляды, улыбается подобострастно и не видит себя, не понимает, каков он в эти мгновения — наушничающий русский князь! Не догадывает, не понимает, что, как бы ни поворотило там, на Москве, столь жирный кусок, как Владимирский великий стол, ему уже не бросит никто, дадут ли еще Нижегородскую волость, которую прямее было бы ему получить от Дмитрия. Не ведает, не видит, не понимает Тохтамыша, который почти не слушает русского князя, ибо озабочен одним: сидеть и смотреть так, как сидел и смотрел Тимур, с которым этому юноше очень хочется сравниться, и в стараньях этих тем более плохо слушает он уруса, доверяясь тому, что потом, позднее, выскажут ему приближенные…