Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия

Каких только тайных страстных мечтаний не таили в душе прежние теремные затворницы! Сколь многое решалось для них с одного взгляда, с одного слова ласкового, походя сказанного! Нынче лишь где-нито на Севере еще можно встретить такое, чтобы с одного поцелуя в сумерках святочной ночи, с недолгого разговора за углом бани девушка начинала ждать — и годы ждала! — того, кого почла с этого краткого мига своим суженым…

Быть может, все одно ничем бы окончило, но Василию надо было, дабы поддержать нестроение в тверском дому княжеском (всякие нестроения у опасного соседа на руку Москве!), дабы поддержать, подкрепить, занадобилось покрепче привязать к себе тверского беглеца. Анастасию спросил грубо и просто:

— Пошла бы за князя Ивана?

Не такая уж и благостыня; беглый, лишившийся своего удела князь! Ну, удел-то, положим, не отберут, позор, а все же! Мог бы быть и поважнее жених у сестры, это Василий понимал и потому неволить Настю отнюдь не собирался. И не понял сперва, когда она, побелев сперва и отчаянно покраснев, начала падать в обморок. Думал — с горя, ан, оказалось, с радости.

Свадьбу сыграли двадцать третьего сентября. Когда невесту раздевали, укладывали на постель из ржаных снопов, когда ждала, обмирая, в полутьме покоя, как он войдет, как она будет стаскивать с него сапоги, — чуть снова не стало дурно, в глазах все поплыло. И в постели не поняла еще ничего. Лежала навзничь, оглушенная, а дружки жениха уже били горшками в стену: вставайте, мол!

Вздрагивая, с тихим отчаяньем думала: не понраву пришла, ничего не сумела содеять, о чем шептали ей подружки в бане и утром свадебного дня. Но он обнял нежно и крепко, прижал к себе, и она радостно заплакала, поняв, что не остудил, не оттолкнул, ну а о прочем… Не последняя эта ночь, первая! А за стеной: "Разлилось, раз лелея лось…" — это уж на всякой свадьбе поют!

Когда вышла снова к гостям, узрела заботный лик матери, ободряющий взгляд Софьи Витовтовны, лучше других понимавшей состояние молодой, и строгий — Василия, заботившего себя интересами земли. Севши на расстеленную овчину рядом с мужем, обморочно прикрыла глаза, еще даже не понимая, счастлива или нет.

Щедрым даром молодому князю был переданный ему Торжок с волостьми. Но уже и начиналось розмирье, уже и тучи сгущались над его новым владением. Но все еще, как перед грозою, стояла грозная тишь. (Меркнет и холодеет небо, промчавшийся ветер взвил жменю сухой листвы, солнце тонет в сизой, немо надвигающейся, безмерно высокой громаде грозового облака, и вот наконец грянуло, и с сухим треском разрываемой ткани просыпалась над землею ветвистая струя голубого ослепительного огня, и залопотал дождь по листьям, мгновеньями слившись в однообразный, как топот многих копыт по степи, рокот и гул обрушивающегося на землю ливня.)

А пока не ударило — продолжалась обычная жизнь. Михайло Тверской с княгинею, детьми и боярами ездил в Литву, к своему шурину Витовту. Литвин явно затеивал что-то, задевавшее интересы Москвы.

На Москве ждали новогородского посольства. К владыке Иоанну Ки-приан посылал своего стольника, Климентия, о церковных делах, прося Новогородского архиепископа прибыть в Москву. (Василий не отдавал Новагороду его пригороды, а Новагород задерживал выплату обещанной церковной дани и черного бора по волости.)

Новгородцы, вместе с владыкою, прислали (это было уже в начале января) посадника Богдана Обакуновича, Кириллу Дмитриевича и пятерых житьих, от всех пяти городских концов.

Новогородский поезд остановился у Богоявления. Бояре и житьи били челом митрополиту (наконец-то доставив ему судные пошлины), дабы умилосердил, свел их в любовь с великим князем.

Василий принял новогородских послов не вдруг, заставивши потомиться до Крещения.

…Обедали в монастырской трапезной, сидели особо, все свои, и потому говорили вольно, не обинуясь.

— А что, владыко! Не похватають нас тута, как куроптей? — спрашивал сердито Богдан, окуная ложку в постное монастырское варево. — Покуют в железа, тебя, батька, запрут в келью, во гресех каяти, а в Новый Город пошлют Владимира Ондреича с ратью! Тем и концим…

Житьи со страхом глядели на Богдана, веря и не веря его пророчеству. Кирилла Дмитрии осторожно повел глазом и — вовремя. В трапезную зашел монастырский служка, остро оглядев новгородских послов, вопросил: не надобно ли чего?

— За дверью стоял! — с легкою лукавинкой высказал Богдан ему вслед. — К кому только побежит? К Василью Митрицю альбо к Витовту?

— Ты-ко, Иване, нас не выдай! — отнесся он к владыке.

Архиепископ положил свою резную, рыбьего зуба, ложицу, строго перекрестил чело.

— С Господнею помочью, Богдан, с Господнею помочью!

И не понять было, укоряет или остерегает он своего посадника. Архиепископ вздохнул. Завтра, баяли, великий князь их примет. Все складывалось так, что надежды на добрый исход посольства у него не оставалось. И надо было не дать спутникам своим заметить его боязнь: шутка Богдана Обакуновича могла оказаться совсем не шуткою.

Доскребывая невкусное монастырское хлебово, они встали. Согласно прочли молитву и гуськом пошли к двери.

— Прости, владыко! — вполголоса вымолвил Богдан.

Иоанн только нагнул голову, думая о своем. Он считал дни, прикидывая, когда посольство воротит в Новогород и когда вече выскажется за войну, а он, Иоанн, благословит выступающую рать.

Вечером долго не спали, обсуждая предстоящий прием. Утром тщательно одевались в лучшее, выпрастывали белые рукава с золотым шитьем в прорези узорных опашней. Богдан, сопя, вешал на шею золотую цепь, вертел головой, глядясь в иноземное венецийское зеркало, прикидывал так и эдак. Наконец остался доволен. Всею кучею набились во владычный возок. Пока колыхались на выбоинах пути, молчали.

Так же гуськом, блюдя чин и ряд, восходили по ступеням дворца. Василий принял послов, сидя в отцовом золоченом креслице. Когда владыка Иоанн благословил его, едва склонил голову. Послы твердо, один за другим, просили унять меч, отступить захваченного, воротить им занятые московитами пригороды, "понеже то не старина".

Василий слушал молча, сцепив зубы. В груди полыхало бешенство. Даже Витовту с его наставленьями мысленно досталось.

"И ведь начнут войну! — прикидывал Василий, глядя на осанистого Богдана, на неуступчивый лик новгородского владыки, на житьих, разряженных паче московских бояр, на их руки в дорогих тяжелых перстнях, словно напоказ выставленных. — Кажен год камянны церквы ставят, и не по одной! Мне бы, Москве бы подобную благостыню! Стольный град Владимирской Руси не может позволить себе того, что позволяет Великий Новгород!" — думал он, едва слушая речи послов. Когда послы кончили, склонил голову, так и не вымолвив слова. Была и та мысль: повелеть схватить посольство и поковать в железа. Но сдержал себя. Невесть что может произойти, поди он на такое.

После приема у великого князя была долгая пря с боярами. Тут даже и поругались немного.

Поздно вечером боярин Иван Мороз прошел к Василию, отирая взмокший лоб, высказав одно слово:

— Не уступают! — тяжело сел по приглашению князя, подумал, склонив голову вбок. — Война, княже!

И князь подтвердил, кивая:

— Война! Посылаю Федора Ростовского на Двину!

— Выдюжит? — поднял заботный лик боярин.

— Должон! — не уступая, отозвался Василий. — Нам князя Владимира Андреича не можно отпустить из Москвы! Здесь надобен!