Дмитрий Донской

– Батюшка, Бурхан Агуреевич, как же это ты обступился? Государь узнает, тужить будет!

Но Бурхан только плевал.

Повели гостя под руки, участливо отирали с лица грязь, норовя нажать посильнее.

Дома Бурхан не успел халата сменить, как прибыл боярин от Дмитрия:

– Очень справляется государь об твоем здоровье, Бурхан Агуреевич.

И пока Бурхан думал, как ему отвечать, боярин развязал шелковый узелок и вынул витой серебряный перстень с капелькой бирюзы, зажатой завитком серебра. Голос боярина стал строг и громок:

– Жалует тебя государь князь Дмитрий Иванович всея Руси сим жуковиньем. – И, поклонившись, ласково договорил:

– На память.

***

Евдокия сошла во двор глянуть, как сохнут сундуки.

На ярком весеннем солнце были развешаны залежавшиеся в кладовой шубы, меха, тканые и парчовые платья, охабни, сарафаны; ткани, свезенные от немецких и фряжских ткачей, от византийских мастеров из Царьграда; шелка из Орды, из Ирана; меха с глухих лесных промыслов. Все было раскрыто навстречу светлому весеннему ветру. Лишь бобры проветривались в тени, чтобы не порыжели от яркого света. В воздухе остро пахло перцовыми и лавровыми листьями, которыми перестилали вещи в сундуках от моли.

А окованные узорными скобами и кружевными железами расписные сундуки стояли среди двора, разинув алые и белые пасти.

Евдокия стояла среди разворошенных теплых своих богатств. Скворцы неистово свистели и трещали везде. Медок тихо отступал от сердца. Сыновья – Василий и Юрий – шумно играли на влажной земле, втыкали в землю палочки и метились в них из деревянных луков. Мамка поставила на земле обвязанную розовой лентой щепку:

– Нуко-сь, князюшко, стрели татар Бурхана!

Евдокия резко обернулась к ней:

– Чего надумала? – И взглянула так, что мамка стремительно выхватила из-под стрелы щепку и скрыла в сарафан.

– Ой, нету ее. И не было!

Трехлетний Юрий завизжал. Евдокия ласково вдавила в свои колени его мордочку. Юрий на три года отставал от брата, но тянулся, не желая ни в чем ему уступать. И не хуже Василия попадал в цель. Он был в отца – черен и смугл.

"В батю!" – думала мать, прижимая Юрия.

В это время Евдокия узнала, что из монастыря заехала к княгине жена князя Боброка, Анна. А тут еще пришла во двор жена Бренка: боярыне было любопытно глянуть на великокняжеское добро.

– Сушишь, Евдокия княж Дмитриевна?

– На то и весна.

Бренкова медленно опустила глаза:

– Только ли на то, не знаю.

– А что ж еще?

– Не одна рухлядь залеживается, а ведь и бабы тоже.

Евдокия засмеялась:

– Ну, твой Михайло Ондреич залежаться не даст.

– А мне русые не по душе. Размазываются, как тесто!

– Пойдем наверх. Там княгиня Анна: за мужем заехала.

Она пошла впереди гостьи, круглоплечая, плотная, упруго ступая вверх по дубовой лестнице.

– У меня эту зиму меды удались. Отведай.

Запыхавшаяся боярыня едва успела сказать, как и у нее хорошо настоялся мед:

– На укропе. Духовито, крепко.

– А варила?

– Варила, варила…

Крепко и ароматно пахло в палатах древесной смолой, травами, корешками, развешанными по углам, растыканными позади икон.

Женщины разговаривали. У Бренковой новостей было много, но строгая лицом Анна неодобрительно косилась на нее.

Евдокия подозвала девушку:

– Там скоморохов нет ли?

Анна перебила ее:

– Нет, Овдотьюшка, мне время домой.

– Да князь Дмитрий Михайлович наверху спит. Обожди, как встанет.

А девушка радостно говорила:

– С утра трое ростовских внизу сидят. Да Тимоша коломенский с медведем на дворе стоит.

– Удумала! Медведя сюда весть! Песельников покличь.

Песельники вошли, поигрывая и напевая еще на лестнице. Принялись низко кланяться:

– Матушке княгине Евдокие Митриевной. Дай тебе бог здравствовать и красоваться, многие лета с красным солнушком миловаться! Заводи, Олеша, переладец!

Они гудели, приплясывали. Беспечная песня плясала вместе с ними, лапотки поскрипывали. Девушки, толпясь в дверях, пересмеивались, переталкивались локотками.

Старший из скоморохов, все еще разводя руками, остановился среди горницы и запел:

Славны богатыри во Киеви,Славны звоны в Москве-городе,Сладки поцелуи коломенские,Широки подолы рязанские,Лубяные сарафаны во Суждали,Люто любы любки белевские,Белопузы вдовки литовские…

Вдруг осекся и принялся низко кланяться, а за ним и остальные: в дверях стоял князь Боброк, еще румяный от сна.

– А побывальщины петь горазд? – спросил князь старшого.

– Пою, господине.

– Перейми новую. Писцы те скажут. Она ими списана.

Старший кинулся было к дверям, писцам внимать, но Боброк остановил:

– Нет, уж вы сперва княгинь потешьте.

И скоморохи снова загудели в дудки, задвигались.

Когда песни смолкли и женщины ушли к вечерне, скоморохи сели внизу на широкой скамье и писец внятно принялся читать им слова побывальщины:

Пред собой ты дверь пятой распахивай,С головы шелома ты не сбрасывай.

Старший, грозя пальцем, перебивал писца:

– Погодь, погодь! Как тут, значит? Это татарин посылает ко Владимиру посла и наказывает…

– Пред собой ты дверь пятой распахивай…

– Уразумел. Не кланяйся, дескать, русскому князю. Понимай об себе.

И писец волновался, боясь ошибиться, боясь, что певец поймет его неправильно.

А когда по песне завязался бой, писец начал подозрительно переспрашивать певца:

– Разумеешь? Надобно петь так, чтоб от татар пух летел.

– Вроде как Бурхана нонече…

– Тсс… – покосился писец, – об этом только Бурхан знает. Никто не видал, никто не слыхал.

– А слух как удержишь? – спросил младший.

– А слух пущай себе идет. Туда ему и дорога.

Когда вся побывальщина перешла с бумаги на память, старший ее запел.

Старинный лад ожил, наполнился новым смыслом, и певец взволновался: впервые, хоть в песне, он бил татар.