Дмитрий Лихачев
Шрифт:
Восхищение стариной, страстное желание изучать ее и рассказывать о ней, все то, что потом составило его жизнь, явилось ему здесь. В страшном Соловецком лагере особого назначения он сумел найти свое любимое дело, свою стезю, которая затем привела его к славе, сделала одним из знаменитых ученых мира.
Он сошелся здесь с замечательными людьми, в том числе с племянником писателя Короленко. Имея пропуск на выход из крепости, они довольно много ходили по Соловкам, переходили по дамбе на соседний остров, много говорили. Соловки окружены со всех сторон ледниковыми валунами, много их и в тайге внутри острова — и будучи в самом высоком расположении духа, Лихачев и Короленко решили оставить память о себе: выбить свои фамилии на камне. Но в тот раз сделать этого не успели. Потом каторжная жизнь разлучила их. Много десятилетий спустя Лихачев вспомнил об этом — и одна из самоотверженных работниц Соловецкого музея долго искала и, наконец, нашла в тайге камень, на которым было выбито — «Короленко,
И эти «воспарения души» происходили на фоне ужасов лагерной жизни, которая становилась все страшнее.
Кроме театра и музея, на Соловках были и 11-я рота-карцер, и знаменитая Секирка — страшный штрафной изолятор на горе, к которому вела крутая лестница с множеством ступенек, и известная всем маленькая комнатка под колокольней, где казнили выстрелом в затылок одиночных заключенных — так, между делом, на ходу, без тех хлопот, которыми сопровождался большой расстрел.
Знал ли обо всем этом Горький, побывавший на Соловках? Во всяком случае, «мировую общественность» он успокоил: ничего чрезвычайного на Соловках не происходит, спасают заблудших! Мальчика, с которым Горький беседовал особенно долго и задушевно и который рассказал писателю все, после отъезда писателя расстреляли.
А самый большой расстрел произошел 28 октября 1929 года. В камере 3-й роты, где жил Лихачев, вдруг все услышали, как завыл пес Блек — это значило, что выводили партию на расстрел через Пожарные (Святые) ворота: пес никогда не ошибался.
Сам Лихачев лишь благодаря чуду (или характеру?) избежал расстрела. Ему повезло: когда за ним пришли в казарму, его там не было. Он был в комнате, которую сняли его родители, приехавшие к нему на свидание, и друзья нашли его там и успели предупредить.
Сказав родителям, что его срочно вызвали на работу, он пошел на дровяной двор и спрятался между поленниц. «Что я натерпелся там, слыша выстрелы и глядя на звезды неба!» — вспоминает Лихачев.
Страшная «расстрельная норма» в 300 человек в ночь 29-го была выполнена. Лихачев уцелел и вернулся к родителям. Осталась фотография: Лихачев после той ночи сфотографировался с родителями. На фото они пытаются улыбаться, но глаза их полны страдания, особенно почему-то у Сергея Михайловича.
Лихачев очень переживал это событие, говорил — «кого-то ведь расстреляли вместо меня!», повторял — «теперь я должен жить и за этого человека, и сделать как можно больше!».
Пройден самый страшный момент лагерной жизни. Лихачев начинает работать в Криминологическом кабинете. Он увлечен теперь делом — важным и весьма полезным. Его начальник Александр Николаевич Колосов оказывается человеком умным и деятельным. Он выдвигает идею, которая увлекла и Лихачева и при этом понравилась и начальству. Он создал на Соловках детскую колонию — для несовершеннолетних преступников — и спас сотни бывших беспризорников, которые без всякого учета были растворены в общей массе заключенных и погибали в этих условиях, а для детской колонии были построены специальные бараки, были выданы бушлаты, обувь, а главное — все были поставлены на учет и питание. Когда разошелся слух о хороших условиях в колонии, дети сами начали приходить туда, но до этого Лихачеву пришлось долго мучиться, разыскивая их в бараках под нарами, вести с ними беседы, распутывать постоянное их вранье, находить слова, действующие на них. О работе этой Лихачев вспоминал с удовлетворением и в конце своей жизни.
Когда многих «соловчан» стали переводить на материк, на строительство Беломорканала, прошел слух и о переезде Колосова. На прощальном вечере Лихачев стал говорить тост со стаканом компота в руке и расплакался: Александр Николаевич Колосов избавил его от самого страшного — от бессмыслицы существования, сделал жизнь его интересной и полезной, спас душу.
Многие знакомые, в том числе и друзья по «Космической академии», уже были переведены на материк, на строительство Беломорско-Балтийского канала и сообщали оттуда, что жизнь там гораздо терпимее, а работа интереснее. Его «подельник» по «Космической академии» Федя Розенберг на Беломорканале, на Медвежьей Горе оказался на хорошей счетной должности и прислал вызов Лихачеву «как выдающемуся бухгалтеру». Но того долго не отпускали. Однажды симпатизирующий ему канцелярист показал ему его дело. Там стояла запись: «Имел связь с повстанцами на Соловках». Лихачев понял, что причиной записи послужил случай, когда он столкнулся с группой заключенных, которых конвой гнал на расстрел, и, увидев среди смертников своего знакомого, снял фуражку и низко поклонился. Такие вещи тут не прощались.
Дважды Лихачеву объявляли о выезде — и дважды в последний момент не выпускали. И только в третий раз — уже без слез и речей, с которыми его провожали первые
два раза, — Лихачев, наконец, покинул Соловки на том самом пароходе «Глеб Бокий», который когда-то его сюда привез, названном, что удивительно, именем живого начальника лагеря, отличавшегося жестокостью и хитростью, лично сопровождавшего Максима Горького.Главный итог — Лихачев прошел каторжные испытания достойно, ни в чем себе не изменив. Наоборот — он вышел оттуда закаленным испытаниями. В одном из интервью, уже много лет спустя, он сказал о моральном уроке лагерей: «Главное — чтобы „моральная порча“ не проникала в тебя, даже в самых малых дозах — после этого неизбежно начинается разложение».
«Медвежья Гора, — вспоминает Лихачев, — встретила нас солнцем, которого мы давно уже (с лета) не видели на Соловках, и чистым, только что выпавшим первым снегом. Я был в счастливейшем настроении. Именно в этот день я пережил ощущение освобождения. Оно не повторилось, когда в 1932 году 8 августа я был действительно освобожден». Он научился здесь ценить жизнь, находить высокое среди грязи и уже оценивал Соловки не только лишь как ужасный лагерь — но и как замечательный исторический объект, великий центр христианства и культуры. Лихачев прошел еще один «университет», и прошел блестяще, встретил замечательных людей, которые и его оценили высоко. Лихачев узнал себе цену. Каждый встречает равных себе.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Последние месяцы заключения Лихачев проработал на строительстве Беломорканала (куда его вызвал Федя Розенберг) — на железнодорожных станциях Медвежья Гора, Званка и в Тихвине. Он вполне успешно справлялся с должностью диспетчера грузовых поездов и даже получил удостоверение «Ударник Беломорстроя». В начале августа 1932 года пришло распоряжение ехать на Медвежью Гору за документами на досрочное освобождение. Незадолго перед этим приехали в Тихвин родители Лихачева и его младший брат Юра, который замечательно плавал и нырял. Им так понравилось в Тихвине, что они уговаривали остаться там на весь август. Но Лихачеву этого совсем не хотелось. Он подсчитал: «Я провел девять месяцев на Шпалерной, три года на острове, и девять месяцев на Беломорско-Балтийском канале: на Медвежьей Горе, на Званке и в Тихвине».
И уже в первой половине августа они приехали в Ленинград. Впечатление было не радостное. Как писал Лихачев: «С 1917 по 1950 год дома были тусклые, редко красились, орнамент не выделялся — сойдет и так. Люди ходили оборванные: не приняли бы за буржуев… Единственное яркое пятно, которое запомнилось за эти десятилетия — синяя бекеша Шаляпина. Когда рассказали, что за границей цветные авто — не поверил… Перед самым арестом заказывал костюм (за 40 рублей, большие деньги). Заказывал темно-синий — но он все равно оказался черным. Пока я сидел, его носил младший брат Юра. По возвращении из лагеря родители купили черный грубошерстный костюм, в котором я проходил до конца войны. Темно-коричневая толстовка, все остальное черное. И бритвы не было, а стриг я бороду машинкой».
Никакие радости его тут не ждали. Жизнь его семьи сильно ухудшилась. Отец потерял прежнюю должность, а вместе с этим и хорошую казенную квартиру на Ораниенбаумской, и они теперь жили неподалеку от прежнего дома, на Лахтинской улице, но уже в коммунальной квартире вместе с семьей инженера Кесарева, друга старшего лихачевского брата Михаила.
И если с пропиской (что было очень не просто) вдруг получилось, то с работой все обстояло плохо. Известно было, что сам Сталин, всячески пропагандируя успехи «перековки» людских кадров на Беломорье, велел всячески поддерживать «перековавшихся», разрешил им жить в больших городах и не велел чинить им преград при устройстве на работу. Но на самом деле начальство не слишком верило в эти «прекрасные порывы» вождя (глядишь, им же придется и отвечать), и «каналармейцев», даже с отличиями, брали на работу весьма неохотно. Кроме того, из-за неожиданного ареста Лихачев не успел получить университетский диплом, хотя прослушал почти полный курс требуемых наук и подготовил две отчетные работы: одну для романо-германской секции — о книгах Шекспира в России в конце XVIII — начале XIX века, а другую для славяно-русской секции — о «Повестях о патриархе Никоне». Но свидетельство об окончании университета удалось получить лишь позже, а устраиваться, вписываться в жизнь надо было немедленно. И тут его спас отец. Роль отца в жизни Лихачева была определяющей. В свое время приезд родителей на Соловки «отвел» Лихачева от расстрела, и другие их посещения поддерживали его материально и духовно. Теперь Сергей Михайлович, сохранивший свои связи в книжном мире, смог помочь сыну устроиться на работу, которая хоть как-то соответствовала его интересам и способностям. В свое время, будучи инженером «Печатного двора», Сергей Михайлович (когда еще Дмитрий был студентом) работал по совместительству в Доме книги (в Доме под глобусом, который многие знают как Дом Зингера), где помещалось и местное отделение Госиздата. И Дмитрий Лихачев, студент, мог по отцовскому абонементу заниматься в огромной библиотеке Госиздата, составленной из реквизированных редчайших книг. И теперь они обратились сюда — здесь хорошо знали их обоих, — и Дмитрия Сергеевича приняли на должность литературного редактора.