Дмитрий Пожарский против Михаила Романова

Простых поляков и слуг, захваченных в Москве 17 мая, Шуйский приказал отправить на родину. По пути у них отобрали лошадей, оружие и все деньги. Знатных же поляков, приехавших на свадьбу Лжедмитрия I, и польских послов решено было оставить в качестве заложников.

Появление Лжедмитрия II и поддержка его поляками заставили Шуйского пойти на переговоры с последними. Послы Олесницкий и Гонсевский были вызваны во дворец, там бояре попытались убедить послов, что в убийстве поляков 17 мая виноваты сами же поляки. На что Гонсевский ответил, что король никогда не поддерживал самозванца, но предоставил все дело на волю Божью, что если бы пограничные города не признали Димитрия сыном Ивана Грозного, то поляки никогда не пошли бы с ним к Москве. Димитрий встретил первое сопротивление только в Новгороде-Северском, а когда царь Борис написал королю о самозванстве Гришки Отрепьева и напомнил о мирном договоре, заключенном между Москвой и Польшей, то король немедленно отозвал всех поляков из войска Димитрия. После смерти царя Бориса все лучшие воеводы и войско поддержали Димитрия, бояре Мстиславский и Шуйский выехали ему навстречу за тридцать миль от столицы. Потом московские послы и бояре говорили, что не поляки посадили Димитрия на престол, а сами русские приняли его добровольно и признали Димитрия истинным царевичем. Гонсевский закончил свою речь так: «Теперь, убив Димитрия, вдруг вопреки вашим речам и клятвам сами себе противоречите и несправедливо обвиняете короля. Все остается на вашей ответственности. Мы не станем возражать против убийства Димитрия, потому что нам нечего жалеть об нем: вы сами видели, как он принял меня, какие объявил нелепые требования, как оскорбил короля. Мы только тому не можем надивиться, как вы, думные бояре, люди, как полагаем, разумные, позволяете себе противоречия и понапрасну упрекаете короля, не соображая того, что человек, называвшийся Димитрием, был природный москвитянин и что не наши о нем свидетельствовали, а ваши москали, встречая его на границе с хлебом и солью. Москва сдавала города, Москва ввела его в столицу, присягнула ему на подданство и короновала. Одним словом, Москва начала, Москва и кончила, и вы не вправе упрекать за то кого-нибудь другого. Мы жалеем только о том, что побито так много знатных людей королевских, которые с вами не ссорились за того человека, жизнь его не охраняли, об убийстве не ведали и спокойно оставались на квартирах своих, под покровительством договоров». Гонсевский посоветовал боярам для их собственной пользы и спокойствия отпустить Юрия Мнишка и поляков, находившихся с ним, на родину, обещая в этом случая похлопотать перед королем о продолжении мира.

Речь посла смутила бояр, они молчали, переглядываясь, но среди них находился окольничий Михаил Игнатьевич Татищев, который и вызвался отвечать Гонсевскому. Повторив прежние упреки, Татищев сказал, что Польша находится в бедственном положении. Одновременно ей угрожают татары, шведы и «рокошане». И это была правда, так как в это время в Польше шло восстание, и не было никаких гарантий, что Сигизмунд останется на престоле.

Гонсевский же возразил, что все сказанное Татищевым — неправда, что неприятель никогда так далеко не заходил в глубь Польши, как заходил в глубь Московского государства, и что русским не пристало стращать поляков.

Сошлись на том, что в деле Лжедмитрия никто не виноват. «Все делалось по грехам нашим, — сказали бояре, — этот вор обманул и вас, и нас». На том все переговоры и закончились.

Гонсевский и Олесницкий после этого разговора были уверены, что их вот-вот отпустят в Польшу, но ошиблись. Гонсевский писал боярам, чтобы они упросили государя немедленно отпустить послов, угрожая в противном случае, что Сигизмунд может решить, что послов уже нет в живых, и начать войну, грозил, что если царь отправит в Польшу своих послов, то они не ручаются за их безопасность, ибо братья убитых в Москве поляков отомстят за своих. Но все было тщетно.

К польским послам с ответом приехал М.И. Татищев. Он говорил послам прежние речи, показывал письмо самозванца Марине Мнишек, письмо Сигизмунда, где он хвастался, что с помощью поляков посадил Димитрия на престол, письма легата и кардинала Малагриды о введении католичества в Русском государстве. Татищев заявил, что после всего этого нельзя отпустить польских послов на родину до тех пор, пока русские послы не вернутся из Польши с удовлетворительными объяснениями.

Гонсевский отвечал относительно письма Марины, что Юрий Мнишек, убежденный свидетельством всего Московского государства, решил выдать дочь за Димитрия. Согласившись на брак, он хотел как можно выгоднее устроить судьбу дочери, и неудивительно, что вытребовал у Димитрия эти условия, исполнение которых, впрочем, зависело от русских. Когда Мнишек приехал в Москву, то покойный царь Димитрий советовался с боярами, какое содержание назначить Марине на случай ее вдовства, и сами бояре дали ей больше, чем Новгород и Псков, потому что согласились признать ее наследственной государыней и еще до коронации присягнули ей в верности.

Труднее было Гонсевскому оправдаться за римское духовенство, настаивавшее на распространении католичества в Московском государстве. Посол пытался сослаться на право поляков и литовцев, служивших в России, покупать там имущество, иметь свои церкви и совершать там богослужения по своему обряду. Но не об этом праве говорилось в письмах римского духовенства.

По поводу письма Сигизмунда Гонсевскому не составило труда оправдаться: «Вы сами, — сказал он, — через послов своих приписали эту честь королю и благодарили его».

Вскоре польских послов вновь вызвали во дворец, где объявили, что царь не отпустит их до возвращения своих послов из Польши. Разъярившиеся паны начали кричать и поносить Шуйского и бояр. В ответ на это Василий Иванович приказал уменьшить наполовину продовольственный рацион («корм»), выдаваемый посольству.

Паны не унялись и стали демонстративно готовиться к отъезду. Но когда они открыли ворота посольского двора, то увидели плотные ряды стрельцов с готовыми к бою пищалями. Затем появился молодой подьячий и начал от имени посольского дьяка выговаривать послам за самовольство. На что послы отвечали: «Мы здесь живем долгое время, от дурного запаха у нас многие люди померли, а иные лежат больны, и нам лучше умереть, чем жить так. Мы поедем, а кто станет нас бить, и мы того станем бить. Нам очень досадно, что государь ваш нами управляет, положил на нас опалу — не велел корму давать. Мы подданные не вашего государя, а королевские, вашему государю непригоже на нас опалу свою класть и смирять, за такое бесчестье мы все помрем и, чем нам здесь с голоду помереть, лучше убейте нас». Подьячий отвечал: «И так от вас много крови христианской пролилось, а вы теперь опять кровь затеваете. Сами видите, сколько народу стоит! Троньтесь только, и вас тотчас московским народом побьют за ваши многие грубости. А корму не велели вам бояре давать за то, что люди ваши говорят такие непригожие слова, что и одно слово молвить теперь страшно, да и за то, что детей боярских бьют». Поворчав, паны разошлись по домам.

13 июня 1606 г. к польскому королю из Москвы отправилось посольство — князь Григорий Волконский с дьяком Андреем Ивановым. Им был дан наказ объяснить Сигизмунду недавние московские события.

Признание в Московском государстве самозванца «истинным царевичем» посланники должны были объяснить так: «Одни из русских людей от страха ослабели, а другие — от прелести, а некоторые и знали прелесть, но злобой на царя Бориса дышали, потому что он правил сурово, а не царски».

Если поляки будут расспрашивать подробности об убийстве самозванца, посланникам велено было отвечать: «Как изо всех городов Московского государства дворяне и всякие служилые люди съехались в Москву, то царица Марфа, великий государь наш Василий Иванович, бояре, дворяне, всякие служилые люди и гости богоотступника вора-расстригу Гришку Отрепьева обличили всеми его злыми богомерзкими делами, и он сам сказал перед великим государем нашим и перед всем многонародным множеством, что он прямой Гришка Отрепьев, а делал все то, отступя от Бога, бесовскими мечтами, и за те его злые богомерзкие дела осудя истинным судом, весь народ Московского государства его убил».

Если радные паны сошлются на свидетельство Афанасия Власьева, бывшего послом в Польше, то Григорий Волконский должен ответить: «Афанасию Власьеву как было верить? Афанасий — вор разоритель вере христианской, тому вору советник, поехал к государю вашему Сигизмунду королю по его воле, без ведома сенаторей» (то есть бояр).

Как только царские посланники пересекли границу Московского государства, польский пристав сообщил им, что царь Димитрий жив и сейчас находится у сандомирской воеводши. Послы ответили, что все это неправда: жил у вора-расстриги чернокнижник Михалко Молчанов, вот он-то и сбежал, когда самозванца убили. Послы предложили опознать Молчанова, который за воровство и чернокнижие был бит кнутом, и следы от пытки остались у него на спине и ниже. А если другой кто называется Димитрием, продолжали послы, то полякам не стоит и слушать их, а если новый Димитрий нужен полякам, то пусть они его на польский престол и сажают, а в Россию его отправлять и сажать на русский престол ни к чему. Хоть бы он и прирожденный государь Димитрий, но если его в Московском государстве не захотели, то силой нельзя посадить его на престол.

На это пристав ответил: «Польские и литовские люди, которые приехали из Москвы, сказывают, а слышали они от ваших же, что убит и лежал на пожаре, а подлинно не знают, его ли убили или кого-нибудь другого в его место».

Посланники спросили у пристава: «Видел ли кто того вора, каков он рожеем (лицом) и волосом?» Пристав ответил, что ростом он не мал, лицом смугл, нос немного покляп, брови черные большие, нависли, глаза небольшие, волосы на голове черные курчеватые, от лба вверх заглажены, усы черные, бороду стрижет, на щеке бородавка с волосами, по-польски говорит и пишет, и по-латыни говорит. Посланники в этом словесном портрете пристава сразу признали Михалку Молчанова, а прежний вор-расстрига был лицом бел и волосом рус.

Другой польский пристав говорил, что при Димитрии в Самборе находятся князья Мосальский и Заболоцкий. Последнего Димитрий отправил по северским городам настроить народ против Шуйского, и сам, собрав войско, обещал скоро быть.

По дороге в Краков поляки измывались, как могли, над русскими посланниками, ругали их непристойными словами, называли изменниками. В Минске бросали в них камни и комья земли, лезли драться, приходили к посланникам на двор и грозились убить. Посланники просили пристава прекратить эти безобразия, но пристав отвечал, что теперь люди у них свободны, короля не слушают, и ему, приставу, их не унять.

В Кракове Сигизмунд не позвал московских посланников обедать и «корму» им не прислал, что являлось оскорблением по посольскому этикету начала XVII века.

Послы подали королю письменное объявление, в котором раскрывалось происхождение самозванца, его похождения, как он с польскими и литовскими людьми пришел в Московское государство, как он потом призвал в Москву самборского воеводу Мнишка с его приятелями и как они Божьи церкви и святые иконы обругали, москвичам поляки и литовцы много насилия учинили, жен знатных горожан бесчестили, из возков вытаскивали и такое насилие чинили, какого вовек на Москве не видели. Далее говорилось о появлении в Польше нового самозванца, который есть не кто иной, как Михаил Молчанов, ничуть не похожий на первого Лжедмитрия. Послы требовали удовлетворения за кровопролитие и расхищение царской казны, ставшие следствием посылки из Польши Лжедмитрия, но вместе с тем говорили, что царь Василий не намерен нарушать мира с Польшей.