Днем меньше
Шрифт:
— Почему «держи карман»? — Полозов принялся бродить по кабинету — он никак не мог отдышаться от духоты термички. — Варианты есть.
— Это какие же?
— А такие. — Полозов сел к столу, вытащил карандаш и нарисовал на бумаге кружок.
— Это что? — поинтересовался Кожемякин, рассматривая кружок, будто уже мог увидеть там что-то.
— У тебя есть номенклатура, — Полозов поставил в кружке букву N, — не связанная с технологией завода? Не жестко связанная?
— Есть, конечно. — Кожемякин вытащил платок и принялся утирать шею. Было жарко, возле воротничка и на груди рубашка у него потемнела.
Полозов нарисовал еще
— Отдаем ее, — он еще раз обвел букву N, — на «Зарю». «Заря» — предприятие родственное, термичка там в три раза больше нашей. И порядок. Останавливай хоть две печи.
— Да, — недоверчиво оказал Кожемякин, — а кто позволит?
— А кому позволять? Два директора встретились, поговорили, бумаги подписали я тебе, ты мне, — и все. Им выгодно, нам тоже. Деньги на реконструкцию есть. А что детали дороже пойдут, — Полозов теперь уже подчеркнул букву N, — так это чепуха, перекроется.
— Если бы все так просто! — Кожемякин все еще тер шею, не отрываясь от листочка.
— А какие тут сложности? — Коротков придвинулся поближе, переставив руками протез. Собирает же «Электропульт» нам узлы?
— Слушай, Иван Иваныч! — Кожемякин схватил Полозова за локоть своей мохнатой ручищей. — Давай к шефу вместе, а? Обсчитаем все и ему проект! — Кожемякин захохотал, притягивая к себе Полозова. — Иваныч, коньяк с меня!
— Похоже, что с него с первого коньяк будет, небось запасся уже? — Коротков посмотрел на часы. — Пора бы и за дела!
— А что, с него тоже не грех! Сколько дней-то осталось? — Кожемякин поочередно загнул толстые пальцы. — Раз, два, три — три дня! И цифра красивая — «55»!
Снова позвонила Лидия Петровна и попросила Кожемякина зайти в цех. Кожемякин поскучнел, даже щеки обвисли, и пошел к дверям, раскачиваясь, как на палубе.
— Иваныч, — остановился он в дверях, — а идея твоя… — Кожемякин сложил пальцы пясточкой, поднес к пухлым губам и вкусно чмокнул. — Высший класс. Победа будет за нами, а?
— А как же, будет и на вашей улице праздник, — засмеялся Коротков и тоже поднялся. — Пора!
— Да, — хватился он, — я же к тебе по делу еще. Клавдия Федоровна (Клавдия Федоровна была председателем завкома) просила: узнай, говорит, по дружбе… — Коротков помялся. — Насчет подарка… Может, сам подскажешь чего…
Полозов снова принялся точить карандаш. Коротков знал, что это вернейший признак раздражения.
— Пошли бы вы ко всем чертям! Надоели с этим юбилеем. — Полозов ругнулся. — Плакать надо, а не радоваться!
Полозов действительно разозлился, но вовсе не из-за «юбилейных», как он говорил, разговоров. Дело было в том, что «идея», которой так обрадовался Кожемякин, при всей ее простоте и очевидности была абсолютно неосуществима. И еще рисуя кружки, вселившие в Кожемякина столь радужные надежды, он понял уже, что все это — одни разговоры, потому что директор никогда не пойдет на это. У него были свои представления о производстве, и хороши они были или нет — он был директор. «Отдать на “Зарю”? Выходит, что сами мы не можем справиться? Значит, за помощью, на поклон?!»
И сколько бы ни было разговоров об экономической выгоде, о гибкости современной экономики, об интеграции производства на родственных предприятиях в пределах одного министерства — все закончилось бы: «Так, значит, сами не можем справиться?»
И еще одно. В свое время директор работал в подчинении у нынешнего директора «Зари», не очень-то ладил с
ним, и сейчас, сравнявшись должностью, счел бы унизительным для себя обратиться к тому за помощью.И злило Полозова не только то, что директор будет заведомо против этой идеи, а то, что сам он, Полозов, принимал это как должное, имея прежде всего в виду собственное свое привычное положение заводе. Именно это положение не позволяло ему ссориться без особой нужды с начальством, «пробивать» свои идеи, если потребуется.
Он крепко затянулся, стряхнул пепел и принялся разглядывать тлеющий кончик сигареты — внутренний огонь захватывал сухую бумагу, бежала яркая искра, оставляя черный след, и бумага становилась серым, легким пеплом.
— Ну что ты завелся, Иван! — Коротков оглянулся на появившегося в дверях Патрикеева. — Давай-ка и ты, общественность, воздействуй.
— Бросьте вы глупости, — поморщился Полозов. — Что у тебя, Женя?
— Да я насчет разнарядки. — Патрикеев присел к столу. — Вроде мы одни не сдали, а Клавдия Федоровна просила срочно.
— Говорят, Бугаенке твоему «Знак Почета» дают? — Коротков прищурился.
— Уже слухи ходят? — Полозов посмотрел на Патрикеева.
— Я тут ни при чем. — Патрикеев быстро заморгал ресницами. — Я и из цеха-то не выходил никуда, сверхурочные считал.
— Подфартило Бугаенке! — Коротков снова уселся на диванчик, задернув штору, — солнце передвинулось и теперь снова прямыми лучами било в окна.
— А чего подфартило! — повернулся к нему Патрикеев. — Член завкома, в партбюро, передовик. Дело ясное.
— Такой он передовик, что уж прямо орден ему, не меньше. — Коротков устроился поудобнее. — Токарь он отличный, а так… По мне, Вася Огурцов — вот кому орден дать. Это верно.
— Разнарядка-то на рабочего на орден пришла. — Патрикеев сел поближе к Полозову. — А Василий Иваныч — мастер.
— А что, те, кто разнарядки составляет, они лучше знают, что ли, кому орден дать — рабочему или мастеру?
— Раз дают разнарядку, значит, знают, — вежливо улыбнулся Патрикеев. — А чем тебе Бугаенко нехорош?
— А чего ты меня спрашиваешь, мне с ним детей не крестить. — Коротков подтянул к себе тяжелую пепельницу — запоротую заготовку для пресс-формы. — Хитер уж больно. Нужен ты ему, так лучше человека и не найдешь, а не нужен — он в твою сторону и не взглянет даже.
Полозов и сам не очень-то жаловал Бугаенко, хотя особых причин к тому, казалось бы, и не было. Но в каждом слове, в каждом жесте его Полозов видел неискренность, какую-то неправду, будто избрал он, придумал, увидел где-то, усвоил и словечки, и мысли, повторенные уже тысячекратно, и даже взгляд с особой, раздражающей собеседника хитрецой — мол, он, Бугаенко, понимает, что все, что говорится ему, на самом-то деле неправда, а говорится это только для того, чтобы ввести его в заблуждение, оставить в дураках.
Но при всем этом токарь он был первоклассный — «хоть в рай, хоть в ад попадет, краснеть не будешь», как говорил Огурцов.
— Я как-то захожу вечером, — негромко продолжал Коротков, разглядывая пепельницу, словно увидел ее впервые, — а Бугаенко в вечернюю работал. Выточи, говорю, муфточку, плевое дело. А то костыль, понимаешь, ломаться начал. Надо было муфточку насадить.
Полозов поднял трубку — затрещал телефон.
— Да, я это. Обсуждаем еще. Как это нечего уже обсуждать? — Он разговаривал с предзавкома и прислушивался к тому, что говорил Коротков.