Дневник читателя

Вообще русак как чисто национальная единица чрезвычайно многосторонен, единственное, чего в нем нет, – это самодовольства, которое со временем вызывает упадок культурных сил. Нам все интересно и задевает, мы разумом и духом устремлены вовне, в каждом из нас сидит маленький Александр Иванович Герцен, «русский джентльмен и гражданин мира», который способен понять и оценить все незаурядное, от конвейера до Рембо. В этом смысле мы до такой степени европейцы, что нам даже не помеха идеология противостояния и забора, которую до последнего времени исповедовали наши владыки и их подельники по государственному рулю.

Как и следовало ожидать, не произошло ничего особенного, когда наконец ликвидировали последний шлагбаум, выкрашенный в государственные цвета. Ну, слышно, в Калифорнии бензин водой разбавляют, ну в Израиле начали грубить покупателям, ну в Праге могут зарезать за пятачок…

Читательский опыт нам, в частности, говорит, что русак верит в разного рода предзнаменования, как никто. Комета в небе – это у нас к войне, соль подорожает – тоже к войне, грибное лето – и то к войне. То есть все у нас к войне, словно мир не способен меняться к лучшему или точно иных бед не бывает, – а «Пролетарии всех стран, соединяйтесь»? а демократическая республика? а чума? Правда, комета 1604 года предвозвестила Смутное время, как раз накануне 1-й крестьянской войны соль подорожала, а грибное лето 1940 года предварило Великую Отечественную войну. С другой стороны, Россия претерпела за свою историю около четырехсот столкновений с соседями, частью захватнического, частью оборонительного характера, а это даже для молодого народа получается чересчур.

К разного рода предсказаниям мы тоже чувствительны, как никто. Такая чувствительность тем более удивительна, что на деле прогнозы не сбываются никогда. Просто-напросто практика показывает: что ни напророчь, на деле предсказание не сбудется ни за что. Видимо, жизнь настолько богаче воображения, физически неспособного объять все подспудные обстоятельства и тенденции, что в действительности все выходит наоборот.

Вот читаем у Достоевского:

«Да она накануне падения, ваша Европа, общего и ужасного… Грядет четвертое сословие (читай – пролетариат), стучится и ломится в дверь и, если ему не отворят, сломает дверь. Все эти парламентаризмы, все исповедуемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки, жиды, – все это рухнет в один миг и бесследно…»

Такой вот у Достоевского есть прогноз. Писано это было еще при жизни Карла Маркса, которого Федор Михайлович не читал. Занятно, что два пророка, мысливших розно и в непересекающихся плоскостях, приходят к одинаковому прогнозу насчет неизбежности пролетарской революции в европейском масштабе и апокалипсиса без границ. Даром что Маркс пророчествует в положительном смысле и чает совершенного государственного устройства, а Достоевский вещает в отрицательном и вожделеет крушения мещанской Европы в пользу панправославия и Руси. Занятно также, что ни тот ни другой будущего европейцев не угадал. На Западе, где, по Марксу, обязательно должна была свершиться пролетарская революция, махровым цветом цветет буржуазный стиль, а в России, где, по Марксу, революции ни при какой погоде не должно было произойти, она как раз и произошла, гикнулись «все эти парламентаризмы, все исповедуемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки, жиды» и прочие технические обстоятельства, без которых современная цивилизация не стоит. Впрочем, Россия, по Достоевскому, сделалась пугалом всей планеты, но Константинополь по-прежнему у турок, а с православием русачок расплевался еще во время «триумфального шествия Советской власти» и, кажется, навсегда. Именно жизнь оказалась богаче самого горячечного воображения, и, видимо, потому, что логика общественного развития и человеческая логика разнятся по существу.

Действительно, по человеческому разумению, «все к лучшему в этом лучшем из миров», как писал Вольтер, то есть развитие рода, история, с нашей точки зрения, есть прогресс. А, собственно, почему? С какой такой стати она прогресс, если жизненный опыт нам говорит о том, что развитие человека представляет собою путь от бессмысленного младенца до бессмысленного тела с медными денежками на глазах… Или демократический способ отправления государственности и в самом деле совершенней абсолютной монархии? Или, может быть, мы такие блаженные потому, что уже двести лет как преступников не сажают на кол? Или телевизионные викторины содержательней трагедий Софокла? Или хитон не так изящен, как кожаные штаны?

Одним словом, это еще бабушка надвое сказала, прогрессивен ли ход общественного развития и куда мы идем, к лучшему ли будущему или прямехонько в никуда. Иной раз покажется, что именно в никуда. И сразу не такой уж и жуткой представится собственная кончина, особенно если припомнишь вычитанное где-то, что вот хоронили генерала Иванова аккурат 26 октября 1917 года, и прозорливцы говорили вслед похоронной процессии: «Экий счастливчик, знал, когда отдавать концы». Помирать, конечно, не хочется, но как подумаешь, что завтра Финляндия может подвергнуться коллективной агрессии из-за того, что там лопарей не любят, – и вроде бы ничего…

Скажут на это, что вот, дескать, знание и машинное дело находятся в непрерывном поступательном движении и преодолели значительный путь от хиромантии до никелированного гвоздя… Так-то оно так, да только сомнительно, чтобы научно-технический прогресс напрямую сказывался на прогрессе гуманитарном, – во всяком случае, на нравственности человеческой, кажется, никак не отразилось изобретение колеса. Может быть, даже наоборот: наука и техника развиваются прямо во вред человечному в человеке, один только телефон изжил эпистолярное искусство, культуру визитов и званые вечера.

А то взять движение государственности: ну чем, действительно, Верховный суд Российской Федерации лучше ареопага? референдум – веча? парламентские слушания – казачьего круга? демократическая республика – Семибоярщины? Да ничем! Что до последней, то она точно совершенней демократической республики, поскольку подразумевает в шестьдесят раз меньше смутьянов, которые бьют баклуши в Государственной думе, в двадцать раз меньше удельно-сепаратистов, которые мудруют в Совете Федерации, и целых семь тонких специалистов насчет прижать русака к ногтю. Да еще это были представители знатнейших домов России, а не шпана, люди традиции, известных политических навыков и культурного багажа. Легко можно нафантазировать, кого бы приставила народная воля к государственному рулю: Маринку Мнишек с ее папашей, расстригу Отрепьева, жулика Веревкина, криминал-большевика Болотникова и прочих баламутов, которые вообще тем громче о себе заявляют, чем меньше они способны к положительному труду. Не то чтобы демократическая республика была для России нехороша, она в принципе не годится, ибо ориентирована на вкусы и понятия непросвещенного большинства.

Видимо, оттого-то предсказания и не сбываются никогда, что разные человеческие институции развиваются в разных направлениях, кто куда. Знание одним движется вектором, машинное дело – другим, государственность – третьим, человечность – четвертым, и пересекаются ли они, нет ли – это для нас темно.

Вот что представляет собой просвет: Бог есть еще потому, что мы не в состоянии провидеть будущее, бренной логики не хватает, и есть некоторая обреченность в деятельности ума.

Если ты человек праздный, то есть тебе дела нет до биржевых котировок или оптовых цен на пиво, то разум твой беззащитен перед влияниями извне. Вот пример того, как одно постороннее замечание может вогнать такого человека в изнурительные размышления и тоску…

Читаем у Чезаре Ламброзо: «Те, кому выпало редкое счастье жить рядом с великими людьми, знают, что все они сумасшедшие».

Вот так так! Это, стало быть, мыслители, ученые, художники, вообще выдающиеся деятели в сфере нематериального, на которых держится человеческая культура, – это все обыкновенные «психические», как говорят у нас труженики города и села. Отсюда, между прочим, логически вытекает, что нормальные, здравомыслящие особи – это как раз труженики города и села.

Впрочем, может быть, так и есть. Ведь известно же нам, что многие великие люди страдали такими свойствами, которые несовместимы со здравым смыслом, – например, страстью к положительному труду. Менделеев работал даже во сне, Петр Чайковский только во сне и не сочинял, Лев Толстой оставил после себя девяносто с лишним томов шедевров, Саврасов бесконечно воспроизводил в красках прилет грачей. Кроме того, великих людей обличают некоторые фантастические поступки, например, Диоген жил в бочке из-под вина. Причем если на Западе таким образом отличались через одного, то в России все: Сумароков ходил похмеляться до ближайшего кабака в ночной рубашке и с анненской лентой через плечо; Петр Чайковский, будучи в Нью-Йорке, увидел в окошко демонстрацию мусорщиков и до того напугался, что со страху залез под стол; Лев Толстой полжизни провел в мыслях о самоубийстве; Саврасов, кроме водки и клюквы, ничего иного в пищу не употреблял; Менделеев на досуге мастерил чемоданы; Циолковский считался в Калуге городским дурачком, и ему ангелы являлись; Маяковский у себя на лбу бабочек рисовал. Вот и выходит, что великие люди суть сравнительно сумасшедшие, если в иных случаях не вполне.

Но тогда почему именно эти ненормальные испокон веков созидали человеческую культуру, если бок о бок с ними всегда жили труженики города и села? Казалось бы, им-то и карты в руки, ибо труженик, как правило, трезв, расчетлив, целеустремлен и наперед знает свою судьбу. Но нет, ничего метафизического не родилось в этой здоровой среде, помимо хоровода, частушек и хохломы. Да и то хохломскую роспись не соборно же выдумывали всей Нижегородской губернией, а, поди, выдумал сей стиль какой-нибудь безвестный «психический» из народа, который видел ангелов и нарочно жил в собачьей будке заместо бочки из-под вина. То есть, скажем, народная песня – это такая песня, которую неизвестно кто именно сочинил.