Дневник дурака
Шрифт:
Да и не только Векилов. Те бизнесмены, о которых щебечет Флер, наверное, превращаются в быстроногих оленей, раз они любую свободную минуту проводят под открытым небом, бродят по горам! Придется на время забыть о пирушках, сказал себе Цено и снова сплюнул, так как во рту появилась неприятная горечь, — и вплотную заняться природой. Не случайно сейчас именно она входит в моду. Мода, продолжал размышлять он, мера культуры, потому что культура выдвигает на передний план самое необходимое в данный момент, а эти мои приятели Манчев и Дрянгов только того и ждут, чтобы перенят у меня последние выбрыки моды. Без меня этим нуворишам пришлось бы очень туго…
Разные мысли приходят в голову уставшему от ходьбы человеку, эти мысли выстраиваются в сознании в неорганизованной последовательности, и потому перед взором Колбакова возникала то физиономия Манчева, то лицо Флер,
А человеком, мчавшимся с прытью газели, очень верткой и стремительной газели, был не кто иной, а его зять Джерри, тот самый, ради которого Цено Колбаков гнался за тенью Векилова, тот самый зять Джерри (Георгий Пенчев Гелев)…
Именно этот самый Джерри первым заприметил своего тестя и теперь удирал со всех ног в неизвестном направлении, так как он прибыл на лоно природы не в одиночку, а пригласил покататься на автомобиле тестя Чернушку Лили — монтажистку. Лили оказалась любительницей цветов и потому сразу же бросилась к лесу собирать букет, а Джерри отправился вслед за нею. И тогда внезапно заметил шагающего человека, и этим человеком оказался… Не случайно крупные преступники скрываются в крупных городах. Там толчея, суета, напряженное уличное движение, шанс быть замеченным один на сто тысяч, тогда как в горах совсем иное дело. Сто обалдуев отправятся на природу, и все сто чурбанов, как один, натолкнутся на тебя на этих обширных, насквозь просматривающихся полянах и завопят: «Привет, Джерри, где это ты подцепил такую очаровательную крошку?»
И в этой сотне идиотов — твой собственный тесть. «Э-ге-гей, товарищ Векилов!» — не сдавался тем временем Цено Колбаков, а Джерри сломя голову несся по пересеченной местности, топча ромашки и цепляясь за колючки, и думал, что на этом свете нет ничего глупее природы. Кое-кто восторгается «чистым воздухом».
А чем плох воздух, скажем, в ресторане «Астория» — чудесный, такой солидный воздух, к тому же там царит полумрак, так что никто и не разглядит, с кем ты сидишь и кого нежно держишь под локоток…
«Да, огромной стала пропасть между поколениями! — размышлял в этот момент Цено Колбаков. — Оторвались мы от молодежи, а не следовало бы. Ведь это ради них мы так стараемся, трудимся не покладая рук, ради них, своих детушек, я бегаю трусцой по этой Михаленской глуши…»
Чего только не говорят люди о туризме, об отдыхе на природе, о пользе чистого воздуха и укреплении психики. Пишут себе разные писарушки, и даже телевиденье взывает: «Вперед, к ослепительным вершинам — горы ждут нас!» и так далее, а, по сути дела, никто не знает, что происходит там, в поднебесной выси — в непосредственном соседстве с облаками. Пыхтит Колбаков, разыскивая Векилова, ведь сейчас в моде турпоходы, ведь Манчев и Дрянгов сдохнут от зависти, когда он скажет им: «Надел свои альпинистские ботинки и взобрался аж на Дьяволские иглы!» И те тотчас бросятся раздобывать альпинистские ботинки и дьяволские иглы, забыв о своих животах, болтающихся, как авоськи. Эх, горемыки, горемыки, придется в следующий раз взять их с собой да посмеяться вдоволь над их позорной спортивной формой! Пыхтит Колбаков, но все же испытывает чувство глубокого удовлетворения, ибо, несмотря ни на что, прогулка в горах — прекрасная штука, она приносит пользу, и даже человек, далекий от природы, начинает ощущать необыкновенную легкость и прилив благородных мыслей после того, как с него сойдет два пота. Я имел возможность убедиться в этом на собственном опыте, так как неотступно следовал за Кол баковым, дабы описать все детали его жизни…
«Э— ге-ге, товарищ Векилов, -вопил время от времени Цено Колбаков, — вот он я», а горы откликались всеми своими вершинами и ущельями, уступами и отрогами, пропастями и полянами, лесами и цветами, бабочками и ветрами — горы что-то отвечали на его крик, а что именно, было не разобрать. Но было хорошо, очень хорошо.
15 июня 198… г.
Возможно, вам покажется странным, что я все свое свободное время убиваю на изучение великолепной четверки Колбаковых. Вполне возможно, вас может шокировать то обстоятельство, что я, будучи человеком, допущенным в святая святых сей фамилии, довольно бесцеремонно вторгаюсь в частную жизнь ее членов и предаю гласности подробности, о которых порядочному человеку следовало бы умолчать. Признайтесь, у вас в голове уже вертится словечко «сплетник», и только повинуясь правилам хорошего тона и врожденному благородству, вы остерегаетесь произнести это слово, зайклемить
меня и пригвоздить к позорному столбу. Ибо, спору нет, крайне позорно втереться в доверие к человеку, а затем коварно пронзить его горячее и любвеобильное сердце иглой, напоенной ядом сплетничества. О, нет!Я бы не стал на вас обижаться, если бы именно этим словом вы подвели черту под моими скромными усилиями изобразить все великолепие Колбаковского существования. Впрочем, что я говорю?! Разве годится словечко «существование», для описания этого ежедневного, ежечасного празднества, бесчисленных фейерверков, вулканического торжества радости жизни? Потому как Цено Колбакову прекрасно известно, само собой ничего не делается, он знает, каким образом устроить жизнь так, чтобы она превратилась в нескончаемую череду залитых солнечным сиянием дней и утопающих в нежной неге ночей; радость и печаль одинаково необходимы чувствительной душе, дабы наполнилась она до краев счастьем.
А Цено Колбаков и его семья — типичный образчик союза нежных душ!
Вот почему я не буду обижаться, если в мой адрес прозвучат гневные слова, очевидно., в этом повинен я сам: мне не удалось рассказать о семье Колбаковых надлежащим образом, раскрыть то огромное богатство, фантастическую одаренность, широту, глубину, наконец безграничность их, как я уже упоминал выше, нежных душ. Разве такой человек, как Колбаков, обидится, узнав о том, что мы открыто и честно поведали об историях, случаях и событиях из его повседневной жизни?! О, нет!
Наоборот, — такой человек, как Колбаков, отлично знает, что подлинный Колбаков должен быть у людей на языках, дабы не быть у них в ногах!
«Пусть знают, — сказал мне однажды Колбаков, усевшись в свой пурпурно-красный фатерштул и попыхивая голландской трубкой, источающей аромат подлинного „Клана“, — пусть знают, что я сорю деньгами. Тогда они будут думать: „Знать большая шишка этот Колбаков, раз сорит деньгами. Разве всякая мелюзга и шушера может позволить себе нечто подобное?“
Мне пришлось согласиться с ним, так как я никогда не видал, чтобы мелюзга и шушера транжирила деньги. Мелюзга и шушера старается выглядеть опрятной, скромной и экономной, переступает на цыпочках и говорит не повышая голоса, — а то, не дай бог, кто-нибудь, не разобравшись, примет их за вертопрахов и повес.
«Говорят, — продолжил Колбаков, и в его задушевном тоне чувствовалось явное желание поделиться своей выстраданной мудростью, -что скромность — это добродетель. Ладно, допустим. Я не люблю спорить с людьми. Раз ты видишь, что человеку хочется поспорить, выслушай его, скажи ему, что он прав, и забудь о нем. А потом, поступай по собственному разумению. Потому что споры — это излишние потуги, расходование ценной человеческой энергии, той самой энергии, которую можно с пользой употребить на благо вселенной. В споре с шушерой и мелюзгой (как видите, Колбаков ловко пользуется в своих высказываниях инверсией, меняя местами „мелюзгу“ и „шушеру“ и тем самым нагнетая столь необходимое для ораторского искусства напряжение) ты тратишь столько нервных клеток, которых вполне, хватило бы на организацию путешествия до Вены. Не снисходи до мелюзги, просто похлопай беднягу по плечу, создавая впечатление, что ты его ценишь, и он пойдет похваляться перед всеми, что Колбаков удостоил его похлопывания по плечу. А в это время Колбаков уже будет потягивать винцо в Гринцинге.
«Итак, скромность принято считать добродетелью, — вернулся к исходным рассуждениям Колбаков, окутанный благоуханными клубами дыма. — Не стану спорить, возможно, она действительно является добродетелью, но я предпочитаю быть нескромным. Пусть люди говорят: „Колбаков нескромен“, — ибо это означает, что я на слуху у людей, они не одобряют моего поведения, зато уважают меня. Неужели это так плохо? Неужели, по-твоему, лучше быть скромным и никому не известным, чтобы никто не знал, кто твои друзья, с кем ты пьешь виски и на кого можешь положиться? Значит ли это, что я должен, как какой-нибудь слизняк, спрятаться в свою скорлупку и выползать из нее лишь тогда, когда всех более достойных существ и след простыл, миновала опасность, что на меня наступят и раздавят, когда все уже натешились вдоволь и из милости оставили немного свободного места и свободного времени для Колбакова? Так, что ли?» — Я смотрел на гордую посадку его головы, на виски, убеленные благородной сединой, слушал его грудной густой бас, и душу мою переполняло восхищение тем, как одним махом Колбаков расправлялся с любым сомнением, появившимся в мозгу его слушателя, — немного свободного места и свободного времени для Колбакова?! Ха-ха! И он засмеялся: «Ха-ха-ха!» — и продолжил: