Дневник Неизвестного

Быстрым уверенным шагом Саша подошёл к скамье и просто сел рядом с Самуилом, ничего не говоря.

Мимо них по тропинке пробежала влюблённая пара подростков. Парень старательно укрывал от дождя голову девушки пакетом, держа его двумя руками и громко смеясь. Девушка улыбалась ему в ответ и в свете очередной молнии, заметив сидящих на скамье людей они смущённо захихикали друг другу и побежали ещё быстрее, подальше от ненужных глаз.

Сашу воодушевляло всё вокруг. Рядом с Самуилом он чувствовал всё иначе, совершенно по-новому воспринимая каждую каплю, каждый ветра порыв, каждый звук. Глядя на беззаботное веселье несущейся мимо пары, он размышлял о том, как хорошо наверное им двоим; как они делят между собой радость жизни, умножая её вдвойне, и эта радость только их. Только им одним принадлежат секунды, минуты, часы; им одним тот воздух, разделяющий их ненасытные губы; им одним принадлежит знание того чувства, что они хранят и к которому лишь они имеют ключи.

Саша был счастлив видеть их, но когда они скрылись в одном из подъездов, вспомнил, что именно он, и, как ему казалось, единственный в этом мире, все эти чувства безвозвратно упустил, вместе со своим детством.

Самуил, словно чувствуя мысли друга, опустил вознесённые к небу руки и заговорил:

– Им безусловно приятно вместе. Тебе тоже хочется, конечно. Этот бегающий, словно ищущий чего-то взгляд женских глаз, безуспешно пытающихся смотреть сразу в оба твоих. Поцелуй робких, но таких умелых девичьих губ. Нежность её кожи; нежность объятий; нежность тех губ… Нежность, нежность, нежность. – вторил он, словно пытаясь задеть Сашу.

– Чем тебе неугодила нежность? Я, на самом деле, удивлён, что ты так хорошо знаешь женские глаза. Мне казалось, что ты, как и я, не слишком имеешь успех.

– Разве ты не имеешь успех, Саша? Ты красив. Я тоже красив, но не в этом дело. Нам с тобой просто безразличны женские нежности… Всюду эта «жэ» – поморщившись, сказал Самуил.

– Не нужно путать меня с собой, – резко ответил Саша. – Мне не безразличны женщины и их нежности. Это и мои нежности. Это любовь. Вся проблема в моей занятости и усталости и… просто мне недоводилось с девушками говорить. У меня нет проблем в разговорах, уж поверь. Просто всегда кажется, что я не найду в девушке чего-то близкого себе, и разочаруюсь сам и обижу в итоге её.

– В двадцать три-то года ты о таком переживаешь? Или тебе двадцать четыре? В любом случае, ты знаешь, что отношения бывают и менее сложными. Непринуждёнными. Животными. Ты принципиально хочешь платонической любви? Хочешь раз и на всю жизнь? – Самуил скрестил руки на груди и откинул голову назад, ловя ртом капли дождя. – Вообще я тебе не советую ни того, ни другого. – отрезал он.

– Что же ты мне советуешь? Я критически нуждаюсь в советах конченого мизантропа. – Саша почему-то обиделся.

Самуил продолжил, словно не заметив оскорбления.

– На примере себя. Вот я: вечно я чувствую себя одиноким, и в груди болит и бурлит что-то… Но я Ведь не потому, что хандрю попусту или распаляюсь от нечего делать, я потому себя так чувствую, что совершенно осознаю одиночество каждого по отдельности. Все эти лживые стремления сблизиться… противно становится от одной мысли о дружбе. – он встал со скамьи и, опустив руки вниз, с любопытством, никак не связанным с текущим диалогом, рассматривал ручейки воды, текущие с его плеч к ладоням. Обвивая руки и быстро струясь они стремились вниз, чтобы потом, сорвавшись с кончиков пальцев разбиться брызгами о землю.

– Не существует никакой дружбы, – продолжил он. – А тот, кто говорит, будто я просто не умею дружить – сущий идиот и слепец, у которого, по всей видимости, бельмо на мозгу.

– Ты хотел сказать на глазу? – с невозмутимым видом но взволнованным голосом прервал его Саша. – А как же мы с тобой? Я считаю тебя своим другом, Самуил. Тебе не кажется, что меня может подобное заявление обидеть? Ведь выходит, что ты и за друга меня не считаешь, хотя я тебе доверяю всецело, и приютил тебя, и вообще. Хотя мне, возможно, пора бы уже привыкнуть к подобной твоей прямоте и абсолютной невозможности тебя переубедить или переспорить. – Саша добро улыбнулся, оглядывая насквозь мокрого Самуила.

– Хотел сказать, что именно же на мозгу бельмо, на мозгу. А другом я тебя не считаю. Не бывает дружбы – в чистом её виде, в истинном. Будь я богом, запретил бы говорить это слово, утверждать, что вы мол, какие-то там «друзья», и тому подобное. Это враньё, притворство. Или просто идиотизм. Сущий. Ты для меня, ну… приятель. – бормотал Самуил, всё так же глядя на ручейки, переводя опущенную вниз голову с одной руки на другую. – «Дружба» это даже слово не отсюда, его и существовать не должно бы, поскольку нет её. Каждый из нас одинок. И тот, который не понимает себя, – а таких большинство, – тот своей цели не видит и не осознаёт мироздания. Дружба, как и любовь, как и желание завести семью, – всё лишь эгоистическое проявление страха, возникшего от непонимания себя. А ведь некоторые даже целью жизни считают любовь и продолжение рода! Какая, прости, ахинея. Даже высшей целью. Духовной! – он вскрикнул на этом слове и беспокойно взглянул на дёрнувшегося Сашу, после чего докончил:

– И это страшнее всего.

Наступило молчание, однако продлилось оно недолго. Нетерпеливый Самуил заговорил дальше, нервно тряся руками перед собой.

– А по-моему любовь, это чувство совершенно земное, придуманное людьми и лишь для того, чтобы избежать встречи со своим я, от которой, впрочем, не убежишь. То есть выходит, что любовь – рожденный из страха паллиатив, из слабости! Как эта ложь может сметь даровать жизнь? Как эта ложь может сметь тешить надеждой и рождать в сердцах людей тепло, согревая их, когда на деле вокруг одна тьма, безраздельный космос и холод, и только ты сам есть светоч, единственный, способный себе помочь?!

Договорив, Самуил прекратил наконец разбрызгивать перед лицом Саши дождь с рук и, будто совсем успокоившись, снова сел подле него.

Саша задумчиво оглядел Эвеля, вдруг вспомнив эту его фамилию, всегда казавшуюся ему знакомой; оглядел мокрые дома, в окнах которых уже почти не горел свет; и оглядел себя, насквозь промокшего и замёрзшего, в одной синтетической прилипшей к телу футболке, домашних шортах и тканевых тапочках на резиновой подошве, в которых бегал за бабушкой – заметно потяжелевших теперь, напитавшихся водой и хлюпающих, когда он шевелил ногами.

«Неужели я так и вышел? Господи…» – Саша с досадой думал о том, как он выглядел в этом всём домашнем, придя за бабушкой и потом ведя её назад, и в особенности разозлился на себя, вспомнив, как мимо пробежала эта влюблённая пара, и как они тогда хорошо смеялись, а теперь будто бы смеялись над ним и его странным для такой погоды видом. Он наклонился и взялся руками за голову. Перед собой, на земле, он видел эти свои совсем обычные но очень сейчас глупые тапочки, а чуть левее кроссовки Самуила и, вспомнив про него, наконец решил, что ему ответить.

– Выходит по-твоему, что любовь – пелена? Горькая правда лучше сладкой лжи, ты об этом сейчас распаляешься? А о продолжении рода можно подробнее? Я не улавливаю. Вот эти инстинкты, желание делать и растить детей, они, по твоему, что же?

– Как ты верно понял. Именно потому и распаляюсь! Именно. А про род… – Обрадовавшись продолжению диалога заспешил Самуил, но Саша перебил его.

– Ну, как по-твоему, зачем тогда животные размножаются? Неужели они тоже любят друг друга потому, что не осознают собственного страха? Это даже смешно и нелогично выходит. Есть конечно самые разные, но посмотри на большинство, какие у них инстинкты, какие замечательные, тёплые отношения. Как они вынашивают и выхаживают, выкармливают своих птенцов, ягнят, даже волчицы волчат! Они растят их всеми силами, не бросают и отдают им себя, все они кладут себя к лапам и когтям своих детёнышей, чтобы продолжить жизнь, продолжить цветение и дать новым душам побывать в этом мире. – Саша говорил добро и умилялся, думая о любимых им животных.