Дневник Ноэль

Дальше настала очередь ванной комнаты в конце коридора. Она была небольшая, но сама ванна заполнена всевозможным мусором: какие-то мамины недовязанные носки и свитера, два абажура и старый, ржавый женский велосипед со спущенными колесами и без седла. Даже не представляю, почему велосипед стоял в ванной, да и вообще в доме, но я уже давно перестал искать логику в этом хаосе.

Вытаскивая из ванной велосипед, я услышал стук. Дверь открылась, и вошла Элис Фостер. На волосах снег, а в руках картонная коробка, слишком тяжелая, чтобы нести ее по такой погоде.

– Я подумала, вряд ли в доме есть что-то съестное, поэтому принесла тебе горячий ужин.

– Давайте сюда. – Я поставил велосипед и взял у нее коробку. – Проходите.

Элис сделала несколько шагов.

– Я приготовила томатный суп. Ты всегда его любил. Особенно с крекерами.

– Я и сейчас люблю, – согласился я. – Мой агент всегда смущается от этой моей привычки, когда мы с ней ужинаем в каком-нибудь модном ресторане Нью-Йорка. – Я понес коробку на кухню, соседка посеменила следом.

– Тут еще немного крекеров. И несколько булочек с маслом, и кусочек шоколадного торта.

– Не стоило так беспокоиться.

– Разве это беспокойство? Садись, поешь. Ты с обеда из дома не выходил, наверняка проголодался.

Откуда она знает? Я достал из шкафа две тарелки.

– Здесь хватит на двоих.

– Я уже поела, – возразила она. – Не хочу навязывать тебе свою компанию.

Я вернулся к столу, скрутил с термоса крышку и налил себе суп.

– Вы не навязываете, – успокоил я ее. – Садитесь.

– Спасибо. – Она села напротив, развернула крекеры и положила их передо мной. – Здесь стало намного лучше. Как продвигается дело?

– Работы еще много.

– Неудивительно. Она собирала все это целых пятнадцать лет. – Элис окинула кухню взглядом и помрачнела. – Как много боли в этих стенах.

– В этих стенах много боли, – парировал я, приложив руку к своей груди.

– Знаю. Прости.

Я посмотрел на нее.

– Вчера вы что-то говорили о моем единственном свидетеле.

– Ну, да.

– Что это значит?

– Я хотела сказать, что только я знала тебя до того, как все изменилось.

– Изменилось? В смысле, до того, как я стал знаменитым?

Она помотала головой.

– Нет. До того, как изменилась твоя мать. Она не всегда была такой, как ты ее помнишь. Она изменилась после смерти Чарльза.

– Мне тогда было всего четыре.

– Знаю, поэтому и сомневаюсь, что ты помнишь, какой мама была раньше.

Я обдумал ее слова.

– Вы говорили, что у меня могут появиться вопросы.

– У любого бы появились в такой ситуации. – Она озабоченно смотрела на меня. – Ты даже не представляешь, как сильно я переживала за тебя все эти годы. Твоя мать была больна. И я рада, что ты сумел преуспеть в этой жизни.

Я нахмурился.

– Не так уж и преуспел, как вы думаете. Поэтому и пишу.

Она тихонько кивнула.

– Знаю. Читала твои книги.

– Читали? – удивился я.

– Так за тобой и следила. Я узнаю многие места и людей, описанных тобой. В нескольких книжках даже нашла себя, хотя ты, вероятно, этого и не осознаешь.

Я внимательно посмотрел на нее.

– Насколько хорошо вы меня знаете?

– Ты и правда не помнишь? – с горечью спросила она.

– Простите, но нет.

– Хотя что тут удивляться. Сознание часто блокирует тягостные для нас воспоминания. Я всегда покупала шоколадные звездочки, и ты почти каждый день приходил за угощением.

– Их омню. Так это были вы?

– Каждый раз, как у твоей матери начиналась мигрень, я забирала тебя к себе. А когда у меня гостил племенник, ты жил у нас по несколько дней кряду. Я, как могла, старалась вытащить тебя из этого дома.

Внезапно в памяти всплыл мальчик, с которым мы иногда играли. Сам он был приезжий, но его тетя жила в нашем районе. Помню, как мы пускались в приключения на заднем дворе, воображали себя путешественниками или пиратами. А бывало, приходили к его тете и играли там в разные игры. Мы как будто играли каждый сам по себе, но в то же время вместе. Когда мне было лет семь или восемь, мальчик приезжать перестал.

– Его звали Ник, – вспомнил я.

– Значит, не забыл.

– Вы его тетя.

Она кивнула.

– Он гостил у меня каждое лето, пока тебе не исполнилось семь. Его отец был военным, и их перевели в Германию. Больше ты не играл в моем доме. Поэтому, наверное, и не помнишь.

– Я никак не мог понять, почему он больше не приезжает.

– После этого твоя мать еще больше замкнулась в себе. И мы стали видеться все реже и реже.

– Вы знали моего отца…

– Да, я хорошо знала Скотта.

Как странно было слышать его имя.

– Я знаю лишь, что он меня бросил.

Она нахмурилась и покачала головой.

– Нет, это не так. Не совсем так.

– Что значит «не совсем»?

– Он ушел, но не по своей воле. Когда умер твой брат, мама почти год не выходила из спальни. Закрылась ото всех. Отец винил себя в смерти сына, и она не упускала случая уколоть его этим.

– Почему он винил себя?

– Насколько я поняла, он должен был присматривать за Чарльзом, когда все это произошло. Твоя мать во всем винила Скотта. Мне кажется, он и сам винил себя – так он был убит горем. Она разлюбила его. Они прожили вместе еще два года, но ему было очень тяжело. И они развелись.

Она удрученно посмотрела на меня.

– Пойми, твоему отцу было нелегко. Он тоже потерял сына. Только при этом его еще и давило чувство вины. Нет, я не защищаю, но понять его можно.

– Я больше никогда его не видел.

– И я до недавнего времени. Он никогда не возвращался.

– Значит, бросил меня.

Она сочувственно кивнула.

– В каком-то смысле да.

Меня разозлили эти слова.

– В каком-то смысле? Он ушел и не вернулся.

Она бесстрашно подняла на меня глаза.