Дневник (пер. А. М. Егоренков)

Анализ почерка и театральная методика, как рассказывает Энджел, обрели популярность в одни и те же времена. Станиславский изучал работы Павлова и его слюнявой собаки, и работы нейрофизиолога И. М. Сеченова. Еще до этого Эдгар Алан По изучал графологию. Все пытались увязать физическое и эмоциональное. Тело и разум. Мир и воображение. Наш мир и мир иной.

Двигая палец Мисти по стене, он заставляет ее обводить слова:

«…наплыв вас с вашим бездонным голодом и шумными запросами…»

Энджел говорит шепотом:

– Если эмоция способна вызвать физическое действие, то человек, дублирующий физическое действие, способен воссоздать эмоцию.

Станиславский, Сеченов, По – все искали какой-нибудь научный метод, чтобы производить чудеса по востребованию, говорит Энджел. Неограниченную возможность повторять случайное. Конвейер для разработки и производства спонтанностей.

Столкновение мистики и Индустриальной революции.

Тряпкой, которой начистили ботинки – вот как пахнет вся комната. Как внутренность широкого ремня. Перчатка вратаря. Собачий ошейник. Легкий уксусный душок пропотевшего ремешка часов.

Звук дыхания Энджела, – ее щека сыреет от его шепота. Его рука сдавливает ее капканом, сжимая ей кисть. Пальцы вонзаются Мисти в кожу. А Энджел говорит:

– Ощутите. Ощутите и расскажите мне, что чувствовал ваш муж.

Слова – «… ваша кровь – наше золото…»

Как чтение может напоминать пощечину.

По ту сторону дыры что-то произносит хозяйка. Стучит по стене и повторяет громче:

– Займитесь тем, чем вы там должны заниматься.

Энджел шепчет:

– Вслух.

Слова гласят – «…вы чума, вы тащите за собой свои неудачи и отбросы…»

Двигая пальцы твоей жены вдоль каждой буквы, Энджел шепчет:

– Вслух.

А Мисти возражает:

– Нет, – говорит она. – Это просто бред сумасшедшего.

Водя ее пальцами, крепко заключенными в свои, Энджел подталкивает ее плечом дальше и дальше, говоря:

– Это просто слова. Их можно произнести вслух.

А Мисти возражает:

– Они злые. В них нет смысла.

Слова – «…убить всех вас будто принести в жертву, каждое четвертое поколение…»

Кожа Энджела горячо и упруго обтягивает ей пальцы, он шепчет:

– Тогда зачем вы приехали их увидеть?

Слова – «…по жирным ногам моей жены ползут варикозные вены…»

По жирным ногам твоей жены.

Энджел шепчет:

– Зачем было ехать?

Потому что ее дорогой милый глупый муж не оставил предсмертной записки.

Потому что она никогда не знала его с этой стороны.

Потому что она хочет понять, кем он был. Потому что она хочет разобраться, что случилось.

Мисти говорит Энджелу:

– Не знаю.

Строители-подрядчики старой закалки, говорит она ему, никогда не берутся за постройку нового дома в понедельник. Только в субботу. Когда положен фундамент, его засевают горстью ржаных семян. Если по прошествии трех дней семена не прорастут, – тогда строят дом. Хоронят под полом или замуровывают в стену старую Библию. Всегда оставляют одну стену неокрашенной до въезда хозяев. Тогда дьявол не будет знать, что дом достроен, вплоть до заселения.

Энджел извлекает из бокового кармана сумки с фотоаппаратом что-то плоское и серебряное, размером с книгу в мягкой обложке. Оно квадратное и блестит, это фляжка, так изогнутая, что отражение человека на вогнутой стороне получается худым и высоким. А отражение на выпуклой стороне – коренастым и толстым. Он вручает ее Мисти, и металлический предмет тяжелый и гладкий, на одном конце – круглая крышечка. Что-то плещется внутри, меняя центр тяжести. Сумка для фотоаппарата – шершавая серая ткань, изрезанная змейками.

На высоком худом боку фляжки гравировка – «Энджелу – Te Amo».

Мисти спрашивает:

– Ну? А вы здесь зачем?

Когда она берет фляжку, их пальцы соприкасаются. Это физический контакт. Это флирт.

Просто на заметку: погода сегодня местами подозрительна, возможна измена.

А Энджел сообщает:

– Это джин.

Крышечка отвинчивается и виснет на маленькой ручке, которой она прикреплена к фляжке. Изнутри пахнет хорошим отдыхом, а Энджел говорит:

– Пейте, – и его пальцы обшаривают ее высокое худое отражение на полировке с ног до головы. Сквозь дыру в стене видны ноги хозяйки в замшевых мокасинах. Энджел ставит сумку для фотоаппарата так, чтобы та загородила дыру.

Где-то на заднем плане, слышно, шипит и бьется волна океана. Шипит и бьется.

Графология рассказывает, что три аспекта любой личности отражаются в нашем почерке. Все, что выпадает под низ слова, хвостик прописной "д", например, – дает представление о твоих инстинктах. О том, что Фрейд именовал «самость». О твоей самой животной стороне. Если оно тянется вправо, значит, ты склоняешься к будущему и к окружающему миру. Если хвостик отклонен влево, значит, ты застрял в прошлом и смотришь в себя.

Твои записи, прогулка по улице, – вся твоя жизнь отражается в физических действиях. В том, как ты держишь плечи, говорит Энджел. Все это – творчество. Что бы ты ни делал собственными руками – ты всегда разбалтываешь историю своей жизни.

Внутри фляжки джин, того доброго качества, который приятно ощутить прохладной тонкой струйкой, стекающей по глотке.

Энджел рассказывает – вид вытянутых букв, всех, которые поднимаются над обычными прописными "е" или "х", – эти вытянутые буквы дают представление о твоей высшей духовной сущности. О твоем «сверх-я». Как ты пишешь "б" или "в", или как ставишь точки над "ё", – демонстрирует то, чем ты стремишься стать.

Все, что посередине, большая часть прописных букв, характеризует твое "я". Будь они сбитые в кучу и щетинистые, или же растянутые и округлые – это дает представление о тебе нормальном, повседневном.

Мисти вручает фляжку Энджелу, тот делает глоток.

И спрашивает:

– Ничего не ощущаете?

Строчки Питера гласят – «…именно вашей кровью мы сохраним мир для следующих поколений…»

Твои строчки. Твое творчество.

Пальцы Энджела отпускают ее. Уходят в темноту, и слышно, как расстегиваются змейки на сумке с фотоаппаратом. Его запах коричневой кожи отступает, а потом – щелчок и вспышка, щелчок и вспышка, когда он делает снимки.

Пальцы Мисти обводят надписи на стенах, гласящие – «…я сыграл свою роль. Я нашел ее…»

Гласящие – «…убивать всех – не моя работа. Исполнитель приговора – она…»

Чтобы боль выглядела подлинной, рассказывает Мисти, скульптор Бернини высекал набросок своего лица, прижигая себе ногу свечой. Когда Жерико писал "Плот «Медузы», он ходил в больницу, чтобы делать зарисовки лиц умирающих. Он приносил в студию их отрезанные головы и руки, чтобы изучить, как кожа меняет цвет при гниении.