Дневник писателя

* * *

И вот одна из главных «слав» России — литература… Прошла тоже по всему миру. Мир по-разному ее принял. Вначале — Толстой, главнейшее для Англии и Америки. Затем Достоевский — в нем, вернее в одной «инфернальной» его стороне, находит прибежище мучительно-нездоровая Германия. Тургенев и Гоголь — славы чисто литературные, без влияния на жизнь. Но Чехов, как это ни странно, много ответил англо-американской душе.

Франция, обладающая собственной, наиболее сильной сейчас литературой, менее поддалась русским влияниям, но и в ней есть дыхание России — во Франции послевоенной тоже занял Достоевский первое, пожалуй, место. (Если французская барышня умеет поговорить о Достоевском, это уже некий интеллектуальный «башо» ^{94} .) Впрочем, как утверждают сведущие, за последнее время «достоевщина» здесь спадает.

Нам, оказавшимся в Париже, разумеется, больше всего интересны французы — их вкусы, устремления, отношение к России. Если угодно, русским писателям (и литературе) легче всего и труднее всего именно во Франции. Легче потому, что нет более литературной, истинно культурной страны. Труднее — из-за перенасыщенности французов литературой, из-за давнего высокого уровня ее, из-за «ничем не удивишь» и «все видано».

И все же, раз мы тут живем и являемся, в меру сил, представительством России, нам не следует сидеть за домашней стеной, в одних русских делах, спорах, пререканиях, ностальгических томлениях.

В такт жизни мировой следует сокрушать преграды: точнее и лучше знакомить французов с культурою русской, стараться, чтобы вернее они ее поняли, и самим их понять, самим брать что надо.

Одна из таких попыток сделана в прошлом году и имела успех. Франко-русские собеседования устраивались сперва в крошечном помещении книжной лавки Humanit'es contemporain'es [57] , перешли затем в большой зал Mus'ee social [58] (5, rue Las Gases), почти всегда переполненный. Значит, дело идет не об отдельных писателях, а уже о публике (просвещенной). Публика эта теперь двусторонняя, почти поровну русские и французы. Темы такие: о «беспокойстве», влияние русской литературы на французскую и наоборот, Толстой, Достоевский, Пруст, Андре Жид, современная русская литература. Выступали содокладчики — русский и француз, как бы два подхода к одному и тому же. Затем — прения. Тон был взят устроителями (Фохтом ^{95} и Р. Себастианом) спокойный, далекий от митинга и политики. Но и не педантический. Скорее всего — тон большой и благожелательной беседы.

57

Современные гуманитарные знания (фр.).

58

Общественный музей (фр.).

Немалое число людей прошло перед глазами на эстраде, докладчиков и оппонентов, русских и французов. Миры, конечно, разные, не только разделение на французов и русских, но и среди самих французов, самих русских. О французах так выразился один русский: «Дух Паскаля и дух Вольтера».

Не знаю, интересно ли французам наблюдать нас. Но нам их — интересно. Любопытно видеть, как «вольтеровская линия» теперь углубилась и осложнилась — вряд ли кому-нибудь из нынешнего поколения близок Анатоль Франс, когда есть Пруст и Жид. У «младо-католиков» тоже более современное вооружение: Маритен ^{96} , Массис, в искусстве Мориак, Бернанос ^{97} , Грин ^{98} . Все это послевоенная Франция, как и Россия, войной всколыхнутая и перепаханная. Знаменательно также, как по-разному русскую духовную культуру они воспринимают. Если Фюме ^{99} , автор книги о католическом мистике Элло ^{100} , говорит о Толстом как чужоми великом ересиархе, то Лалу ^{101} его-то и утверждает, в противовес Достоевскому. Общее впечатление, что русское влияние (вершин наших) и во Франции сейчас немалое.

Пожалуй, оно французов отчасти стесняет. Им больше хочется себя, своего, они несколько подавлены модой на русское, им бы хотелось, чтобы французская струя сильней означалась в Европе — ведь литература их действительно первоклассна (но моды на Францию в Европе нет: слишком давняя марка).

Русские же держатся очень смело. Иногда казалось, что французы почти завидуют этой скифской «молодости» и самоуверенности (последнего у нас не занимать стать).

Хорошо, что мы верим в Россию и любим ее. Но увлекаться не приходится. Чужого забывать нельзя. Учиться у французов, как писать — не вредно, и это наши отцы делали. Когда один из участников русских указал, что и Тургенев, даже Толстой, даже Достоевский кое-что от Запада (Франции) позаимствовали, французы были отчасти удивлены и приняли это с известным облегчением.

Кстати: для русских собрания показали и то, что энтузиастов, горячих и страстных людей не так мало и среди французов — особенно молодежи. Споры и прения шли мирно, но были моменты, когда французы так нервно, почти неврастенично и исступленно между собой схватывались, что уж действительно становилось похоже на Россию.

* * *

Тургенев вводил русскую литературу на Запад не «миросозерцательно», а чисто литературно. В Толстом ему дорог был изобразитель, а не философ. Достоевского он вообще мало чувствовал и так же, как Толстой, ценил в нем второстепенное («Записки из Мертвого дома»). Теперь все как раз наоборот. И на собеседованиях было заметно, что русского искусства «как искусства» французы почти не знают. Пушкин, Тургенев (не говоря уже о лириках) — в тени, как и поэтическая сторона Толстого.

В этом году франко-русские встречи продолжаются — намечены доклады о советской литературе, Поле Валери, Тургеневе и др. Не им, конечно, переделывать психологии латинские и славянские. Но дело это полезное и культурное — вполне следует пожелать ему успеха: пусть Франция и Россия видят и слышат друг друга чаще, знакомятся и лично, в разговорах по кафе после собраний. Было бы хорошо, если бы во встречах укрепился дух тургеневского представительства — глубоко русский, но без <заискивания> [59] , любящий русское, но уважительный к Западу — дух просвещенного и спокойного русского европеизма.

59

В тексте ошибочно: закидывания.

Тургенев — российский посол — традиция перворазрядная.

ВИНОГРАДАРЬ ЖИРОНДЫ {102}

Возраст — лет под сорок. Суховатое, крепко вылепленное моложавое лицо. Большой лоб, короткие усы. Сидит по-домашнему, на турецком диване, без пиджака, держит в руках книгу, острым взором смотрит на зрителя — Мориак ^{103} , известный писатель, автор «Терезы Декейру», «Пустыни любви», «Того, что было потеряно». Звезда литературы отдыхает в Малагате (Жиронда), в имении, где возделывает виноградники. Это его родина. Его романы полны Ланд, сосновых лесов. Подчиненные ему люди в писании — разные Куррежи, Декейру, Горнаки — пропечены зноем, сушью, пахнут смолою и сосновым лесом. Нет, кажется, его произведения, где бы не описывалась жара (вернее, где бы она не давалась — в слове скупом, но сильном). Он любит идущее из почвы. Его люди наделены страстями и грехами яркими, возросшими на первозданном. Чем-то древним, неким terror antiquus [60] полны и его пейзажи, и чувства. Он знает силу рода. Люди у него не единичны, не оторваны. Не только в землю свою вросли: за каждым и над каждым предки, их власть, те — иногда прекрасные, иногда грозные задания, что даются нам из океана, нам предшествующего (мы же передаем их в потомство, дальше). Кровь, стихия рода, близка этому писателю. В ней нечто жуткое. Всегда она косна, как земля. Безмолвна и безлична.

60

Древний ужас (лат.).

В самом снимке, в белоснежной рубашке Мориака — уже зной. В деревенском старом доме должны быть закрыты ставни. «Отдыхать» там можно только в зеленоватом полумраке, под серебряный стон цикад. Даже вино (в Малагате чудесное) нельзя пить в такую жару. Мориак должен обходиться водою со льдом.

Таков он — плод южной, французской земли, но не провинциал. Знает Жиронду и Ланды, но и Париж, т. е. мир. Он католик — но не типа захолустного кюре. Никакой благонамеренной агитки нет в нем и не может быть. Жизнь видит широко, в ее противоречиях, мучениях. Человека — глубоко. Душа мужественная, мрака не боящаяся, остро и современность чувствующая. Но не сядет Мориак в эту современность, как в автомобиль (подобно Морану ^{104} ), не поедет куда повезут. Он небезразличен. Но, как люди его земли, замкнут, скрыт, мало себя показывает. В прежних романах даже столь скрыт, что католики простодушные были им недовольны:

— Изображение страстей, пороков… Но где же утешение?

Ни в «Женитрикс», ни в «Судьбах», ни в «Терезе Декейру» (в глуби лесов Жиронды мужа отравляющей) действительно нет утешения — или оно столь под спудом, что до него не доберешься.

* * *

Последний роман «То, что было потеряно» более автора открывает.

Действие все в Париже. Сумрачный и порочный Эрве Бленож и жена его Ирэна, надломленная, больная. Медленно она гаснет — не только от болезни — от холода, лжи, нелюбви мужа. Они принадлежат к знати. Ее свекровь, старая католическая графиня с улицы Лас Каз, может быть, и могла бы ее утешить, но нет близости. Для Ирэны она «ханжа», окруженная аббатами. Графиня простодушный человек. Ирэна — «современный». Она сама многим отравлена — книгами, искусством, культурой. Католицизм свекрови для нее пережиток. Ничего она не видит истинного под старомодностью графини. Но как жить? Вокруг пустыня. Эрве вечно исчезает — полон он погонею за наслажденьем, затянут миром жестким, беспощадным. И сам с женой беспощаден.

Его бывший друг Марсель Рево, исписавшийся писатель с двусмысленным прошлым, темной денежной историей — тоже бесплоден и отравлен. Мучится неразделенною любовью к молодой жене, с которой живет тоже безрадостно — Тоту вывез он из глуши Котерэ, мрачнаго имения Юм, где остался деспот отец да юноша — брат Алэн.

У Эрве к Марселю странное, злобное чувство. Некогда были они так близки, что женитьбы ему он простить не может. Месть придумывает тонкую. Намеками, полусловами, улыбками внушает мысль, что Тота не просто любит брата, а «преступно». Марсель чувствует, что жена не с ним. Ее мысли, душа — на юге. Клевета Эрве ловко попадает… Начинается вторая, как бы удвоенная тоска Марселя.