Дневник пленного немецкого летчика. сражаясь на стороне врага. 1942-1948
Шрифт:
– Вы уверены, что в Кремле знают об этом? – спросил я. – Как думаете, Сталин и его окружение знает, какой сокрушительный удар это наносит авторитету Советского Союза и всего коммунистического движения? Не думаю, что это так. Кто может рассказать об этом в Кремле? Те, кто несет за это ответственность, будут последними, кто захочет сделать это. Если кого-то и следует расстрелять за саботаж, так это этих людей.
Я предложил Тюльпанову подготовить письменный отчет обо всем, что успел ему рассказать, особенно о том, как влияет на атмосферу в Германии проблема военнопленных.
– Вы смогли бы проследить за тем, чтобы этот отчет дошел до нужных инстанций.
Тюльпанов сделал безнадежный жест.
– Это бесполезно. Даже Москва не сможет очистить всю эту грязь, – заявил он.
Тут в разговор вмешались его жена и дочь.
– Что говорит Айнзидель? –
Я говорил примерно в течение часа и только сейчас понял, что Тюльпанов, вопреки своим привычкам, говорил со мной на немецком. Он серьезно посмотрел на меня, а потом коротко бросил жене по-русски:
– Айнзидель говорит, что немцы все еще являются фашистами и поэтому ненавидят нас.
Пораженный, я попытался поправить его, но короткий взгляд, брошенный им в мою сторону, заставил меня умолкнуть.
На обратном пути в город мы не разговаривали. Тюльпанов вышел у здания своего управления и даже предоставил в мое распоряжение машину, чтобы меня отвезли в Западный сектор. Но прежде чем попрощаться, он отвел меня в сторону и положил мне руку на плечо.
– Спасибо за доверие. Если будут трудности, обращайтесь ко мне. Пока вы работаете в Rundschau, я в состоянии что-то для вас сделать, насколько это будет в моей власти.
В эти дни у меня произошла еще одна встреча после долгой разлуки. Я посетил Бехлера. Моя злость на него постепенно растаяла, и я был рад объяснить его поведение на фронте у Нарева, то, как он воткнул мне тогда нож в спину своими бодренькими отчетами, скорее незрелостью и недомыслием, чем злым умыслом.
Вместе с другим моим товарищем по дням плена я отправился в Клайнмахнов (к востоку от Потсдама. – Ред.),где на одной из вилл проживал руководитель службы внутренних дел Бранденбурга Бехлер. Перед дверью на страже стояли двое полицейских. Неподалеку, на другой вилле, проживал министр образования Фриц Рюкер. В тот вечер он со своей супругой находился в гостях у Бехлера. Но это был уже не тот Бехлер, которого я знал прежде. Это не был тот немного ограниченный, но добродушный товарищ, который заливался румянцем и не знал, что сказать, если вы подшучивали над ним, который считал романы Толстого скучными, кто когда-то верил Гитлеру, а потом открыл для себя коммунизм, который наизусть выучил катехизис партии, а затем стойко и верно шел по новому пути. Чиновник, который сидел передо мной на террасе своей виллы, запихивая в себя бутерброды с ветчиной, превратился в холодного карьериста, человека, обладавшего властью, распространявшего вокруг себя страх и ужас, издевающегося над своими жертвами.
У нас не было возможности поговорить подробно о тех событиях у Нарева, на фронте. Мы были слишком заняты настоящим.
– Выборы в будущем году? – недовольно спросил Бехлер, в то время как одна мысль об этом заставляла трусливого Рюкера дрожать от страха за свой министерский портфель. – Мы не настолько сумасшедшие, чтобы наблюдать, как власть ускользает из рук. Сотрудничество с буржуазными партиями – когда я слышу об этом, то теряю самообладание. Типичное приспособленчество среднего класса! Мы отдаем распоряжения, а они обязаны повиноваться. Диктатура пролетариата!
– И что, здесь совсем никто не сопротивляется? – вмешался я.
– О, конечно, они пытаются выступать. Но в НКВД обычно лучше информированы об этом, чем я. Они держат всех этих господ в кулаке. Эти самодовольные маленькие человечки заслуживают того, чтобы самим копать себе могилы. Уверяю вас, что я научился у русских, как следует обращаться с трусливыми свиньями.
Да, он научился этому и еще многому другому. Когда он представил мне супругу, я был потрясен. Из его рассказов в плену в России я нарисовал себе образ этакой маленькой Гретхен. Но эта женщина была настоящей бой-бабой, для которой партийный жаргон успел стать второй натурой. И тогда же он рассказал мне, как произошло это перевоплощение. Во время войны его жена узнала от «черных слушателей», что тайно прослушивали передачи зарубежных радиостанций, о том, что ее муж выступает на московском радио. Она не могла в это поверить. Как мог ее скромный Бернард, который так почитал фюрера, дойти до этого? Нет, такого просто не могло быть никогда. Здесь что-то было не так, решила она, и, чтобы стать на правильной стороне, рассказала обо всем в полиции. В результате был арестован один из служащих, который оказался коммунистом. Когда пришла Красная армия, пришла пора быть арестованной госпоже Бехлер. Она исчезла
без следа за несколько дней до возвращения Бехлера. Он пытался вмешаться или, по крайней мере, разобраться, что с ней произошло, в какой лагерь она попала и каким был приговор. Все напрасно. «Дело вашей супруги настолько серьезно, – сказали ему в НКВД, – что мы советуем вам оставить все это».– И что мне оставалось делать? – спросил меня Бехлер. – Я объявил ее погибшей и женился второй раз. С моей нынешней женой все в порядке. Она бывший член союза молодых коммунистов, хорошо политически подкована. Уверяю вас, она мой лучший соратник.
Бехлер рассказывал и о других вещах.
– Вы знаете, в Потсдаме на улице валялись все вклады бывшего вермахта. Сотни тысяч банкнотов просто валялись на проезжей части. Думаете, я взял себе хоть одну? Нет и нет, я тогда был таким наивным.
– Да… – пробормотал я потерянно.
– Ну конечно, – он скороговоркой проговорил извиняющимся тоном, – я ведь не знал тогда, что мы все еще станем пользоваться рейхсмарками.
– Ну, даже если бы и нет, у вас ведь и так все хорошо. – Я не смог удержаться, чтобы не бросить насмешливый взгляд на широкие окна его террасы и нарочито богато оформленную студию.
– О да, я не могу пожаловаться. Но мне это нужно, вы же знаете. С таким широким кругом обязанностей у человека должен быть настоящий дом, иначе он очень скоро износится.
Госпожа Рюкер восхищенно посмотрела на коллегу своего мужа. Нам только что поведали, как никогда не следует разговаривать с русскими и как легко можно сгореть по вине собственного языка, поддавшись соблазну критики. Но я настаивал, что мы все равно должны быть смелыми и что в конце концов нас все равно услышат. Но женщина перебила меня:
– Вам хорошо так говорить, у вас нет семьи. Вы можете себе это позволить. Но только не ты, Фриц. Никаких глупостей, ты слышишь?
– О, я не думаю, что здесь вам стоит чего-то опасаться, госпожа Рюкер, – успокоил ее я. – Даже в тюрьме Фриц проявлял решительность только тогда, когда Ульбрихта не было рядом. А сейчас с ним всегда рядом вы.
Но моя ирония не достигла цели.
– Конечно, это так, – решительно согласилась фрау.
«Прелестный вечер с министрами», – сказал я сам себе, возвращаясь домой. В ту ночь мне приснился плохой сон. Мне снилось, что я боюсь.
Глава 12 В восточном секторе Берлина
Даже в плену я находил русские газеты ужасно скучными. Но только теперь я понял, насколько скучно было работать в подобной газете «нового типа». Я всегда считал журналистику интересной профессией. О журналистах я думал как о людях, которые постоянно находятся в поиске чего-то нового, исключительного и важного, а газету полагал полем боя для мнений, форумом критики. Но в газетах, разрешенных к выпуску в Восточной зоне, в том числе и в Tagliche Rundschau, не было ничего подобного. Сначала работа меня захватила, но постепенно, когда я успел привыкнуть к новым людям, грохоту печатных машин и атмосфере постоянных пресс-конференций, меня стало тяготить это однообразие. Работа протекала в привычной обстановке пустого краснобайства, не имеющего отношения к реальной жизни. Мы сосредоточились на том, что бесконечно повторяли разными словами партийные догмы, на безвкусном восхвалении советской системы, на попытках ограничить поток обличений, которыми русские так любят наводнять свои статьи. Наша «профессия» представляет собой грубое искажение правды, не ограниченное даже соображениями достоверности или наличия у читателя чувства здравого смысла.
Недавно из Карлсхорста пришло указание о запрете почтовых отправлений из Восточной в Западную зону Германии.
Немецкие сотрудники Tagliche Rundschau рвали на себе волосы. Что все это значит? Никто не решился хоть как-то прокомментировать это. Ни у кого не было представления, как реагировать на эту меру. Любой думающий человек сразу бы понял, что это представляло собой новый удар по утерянному единству Германии, что должно было привести к еще большей изоляции обеих частей ее населения. Начальник службы майор Вейспапиер, видя наши сомнения, чуть ли не выпрыгивал из кресла во время совещания сотрудников редакции. Громким голосом он поучал нас: «Это удар по врагам нового порядка, которые хотят разорить Восточную зону, отправляя отсюда посылки. Эти меры направлены на объединение Германии, потому что теперь люди увидят, как бедно живут в Западной зоне и как богато – у нас».