Дневник сломанной куклы

– Чего же вы хотите? Конкретно. Я должна запретить Дмитрию... сказать, чтоб не смел к нам ходить?

– Ну, что ты?!
– испугалась она, - Это его только раззадорит. Ты же знаешь: каждый мужчина охотник, а женщина - дичь. Тогда он уж точно будет тебя добиваться. Из самолюбия.

– Так что же вы предлагаете?
– спросила я эту пошлую бабу. (Такую сам Каверин именно так и назвал бы!)

– Ну... не завлекай его, скажи... ну, не знаю, скажи, что тебе нравится кто-нибудь другой. Или нет, скажи, что тебе вредно, чтоб к вам часто ходили. По состоянию здоровья. Врачи запретили. Да придумай что-нибудь!

Ничего придумывать я не стала. Но Димке в тот же вечер еще раз твердо сказала чистую правду, что замуж за него не пойду, чтоб не мечтал. Исключено совершенно.

Мы с ним гуляли в Парке Победы, он катил мою коляску, я сидела, держа в руках букет ранних нарциссов, которые он купил мне у метро. В ответ на мое заявление он спросил, с чего это я?

– Уж не навестила ли тебя моя мутер?

– Не влияет. Просто тебе уже пора посещать дискотеку, кутить, плясать, заводить романы и думать о будущей семье. Большой уже, сколько можно околачиваться в сиделках?

– Ясно. Навестила, - сказал Димка.
– Ну, надо же! Она меня доведет, что я из дому уйду.

Мы подъехали к скамейке, Димка сел, а меня повернул лицом к себе. Было еще совсем светло, начинались белые ночи. От нарциссов пахло летом. По дорожке мимо нас прошли две длинноногие девушки в модных куртках и кожаных шортах, надетых поверх колготок. Я посмотрела им вслед, и на задворках души вдруг шевельнулось нечто, не имеющее права на существование. Мои прекрасные длинные ноги лежали, как два бревна... Я прикусила губу и одним ударом вбила это "нечто" по самую шляпку, туда, в мертвую темноту, откуда оно выглянуло.

Димка проследил за моим взглядом.

– Две шлюшки, - заметил он. Помолчал, снял очки, протер их и надел снова.
– Знаешь что, Катерина, - начал он угрюмо, - я тебя очень прошу никогда не повторять этой галиматни насчет романов и какой-то пошлой семьи. Тем более звучит это у тебя... Ухо режет. Нет, уж погоди, послушай раз в жизни.

Я слушала.

– Тебе должно быть стыдно, - продолжал Димка, опять сняв очки и вертя их в руках, - нести всякую... хрень про сиделок и... другие сопли. Потому что ситуация у нас с тобой диаметральная. С точностью до наоборот. Банальная история: он ее любит, а она его - нет.

– Я тебя очень люблю, - торопливо сказала я.

– Господи! Да кончай ты издеваться! Я сто лет знаю: "любовью брата".
– Он протер очки.

– Извини, чем богата, тем и... На что способна по максимуму. На что другое - не способна. Я тебе уже замучилась повторять: ну, урод. Кусок снега. Льдина из Арктики. Вот почему, а... не потому что...
– я постучала по подлокотнику коляски.
– Ты хоть понять можешь?

Он кивнул и надел наконец-то свои очки.

– Понять я могу все, - сказал он, - я только прошу тебя не повторять... "Семья, танцы-шманцы, дискотека". Ты же не садистка, а ведешь себя...

– Все. Прости, больше не буду. Правда, не буду. Простил?

Он простил. Мы поехали домой - сперва парком, потом по тротуару вдоль Московского. Я думала о том, что - дура, пошла на поводу у этой амебы, Димкиной матери, вела себя бестактно. В конце концов, чего ради я должна отказываться от Димкиной любви? Откуда я знаю, как стану к нему относиться, когда и если... А вдруг я когда-нибудь стану как все? После всего, что со мной случилось, я не обязана денно и нощно печься о других, дай Бог о себе позаботиться, не то превращусь в злобную фурию, им же всем будет только хуже. А Димка, между прочим, никогда, ни разу не позволил себе ни одной бестактности. Он, единственный, никогда не восторгается моим мужеством и силой духа. Потому что восторгаться - значит, признавать, что я несчастненькая, получеловек. Конечно, ни маме, ни брату, ни Аське такое в голову не приходит, они искренне говорят, что думают, Бог им судья. А вот Димка - не говорит, и это надо ценить. Правда, и дед никогда меня не хвалит. Но у него-то соображения, я уверена, другие: он, небось, считает, что бывают несчастья похуже, чем мое. Еще бы - побывал в самом аду, в Афгане, контужен, потерял там друзей, а сейчас каждый месяц обязательно ездит к своему другу Андрею Орехову, которому на войне оторвало обе ноги. Другу этому сорок девять, он служил у деда в полку, теперь работает в военкомате. Ходит на протезах, даже машину водит, прямо Алексей Маресьев! Безвылазно живет в Луге, не то, дед говорит, давно бы пригласил его к нам. Чтобы я осознала, что такое мужество. Пусть приглашает, учиться никогда не поздно.

Но я опять ударилась в болтовню, что за несчастье такое! А, между прочим, пора уже отправляться на кухню, готовить ужин - скоро вернется мама. Продукты мы с дедом купили, как всегда, утром. То есть "мы пахали", покупал, конечно, он, я ждала на улице в коляске. Зато потом везла сумку, поставив ее на колени. В общем, я сидела на вагоне и толкала паровоз. По дороге мы встретили тетю Зину, и та прошла мимо, не здороваясь, будто не узнала. Димка-то по-прежнему каждый вечер торчит у нас, и тетя Зина меня ненавидит. Ну, и черт с ней.

Мама теперь приходит поздно - занятия, какие-то дежурства в школе, а потом - обязательно церковь. С тех пор как она потеряла надежду, что я начну ходить без костылей, мама все больше становится похожа на монашку, истовую богомолочку. В комнате, в углу, у нас икона Божьей матери, утром, если мама думает, что я сплю, она перед этой иконой молится на коленях. При мне стесняется, просто крестится и шепчет. И каждый вечер ходит в церковь, благо недавно построили новый храм совсем неподалеку от нас, а то раньше ей приходилось ездить в центр.

Нас с дедом мама стесняется - дед в Бога не верит, он бывший коммунист-атеист, а я считаю, что Бог, наверное, существует, но общение с Ним путем битья поклонов и бормотанья на старославянском кажется мне каким-то языческим обрядом. Если он Вездесущий и Всемогущий, то слышит мысли и видит поступки, а не подсчитывает удары лбом об пол и не увлекается архаическими языками. Впрочем, это не мое дело. Маме так легче - и хорошо. А вообще смотреть на нее больно - за последние годы из молодой хорошенькой женщины она превратилась в бесполое, забитое, испуганное существо, из последних сил тянущее непосильную ношу. Ноша - я, а еще - мама гордая и мучается из-за того, что мы практически живем на Вовкину и дедову помощь. Последнее время у меня появилось подозрение, что она как-то подрабатывает, и далеко не только уроками. Возвращается с работы поздно и ужасно усталая, буквально валится с ног. Руки у нее стали красными, кожа на них трескается, хоть мама и мажет их кремом. Готова спорить, что наша мать по совместительству моет у себя в школе полы. Не с голоду! Умерщвляет плоть в порядке искупления неизвестно чего. Надо сказать об этом Вовке, чтобы выяснил и пресек.

Когда я слышу, как мама просит Бога, чтобы он ее простил и помиловал, я тоже иногда обращаюсь к нему с одной просьбой... Хотя знаю, что с такими просьбами обращаться надо не к Богу, а к дьяволу..."

* * *

Лидия Александровна возвращалась домой не такая усталая, как обычно. То есть устала она, конечно, как следует: пять уроков, потом дополнительные занятия с Наташей Тимченко, которая проболела полчетверти; после занятий Наташу забрал Виктор, ее отец, а Лидию Александровну добросил на машине до храма. Оттуда в школу она вернулась сама, вымыла физкультурный зал и лестницу и стала собираться домой.

Вышла на улицу и увидела "Москвич", а рядом - Виктора, который сказал, что сегодня свободен и с удовольствием доставит Лиду, куда она хочет.

С Витей Тимченко Лидия Александровна была знакома целую вечность. Еще в "ящике", откуда ее после ареста Михаила выперли с таким треском, они с Витей сидели за соседними кульманами, и Виктор бескорыстно и трогательно ухаживал, точил, например, Лиде карандаши - он это делал виртуозно, а она вообще не умела. Потом они не виделись много лет. А этой осенью Виктор пришел в школу забирать дочку Наташу.