Дневник заключенного. Письма

Я писал это вчера вечером, то есть 6 сентября. Сегодня прочел письмо и вижу, что ты будешь недовольна, так как, собственно, я мало написал о том, как здесь устроился. Я нанял себе комнатку, столуюсь у одного ссыльного, но думаю от этого отказаться, ибо нужно ежедневно ходить к нему, а осенью здесь такая грязь, что, выражаясь гиперболически, можно утонуть… Жизнь здесь вообще сравнительно дешева. Но промышленные товары вследствие отдаленности от железной дороги почти вдвое дороже, чем у нас. Существует проект построить железную дорогу от Вятки через Нолинск в Казань, и кажется, он скоро будет утвержден правительством. Пусть строят дороги, пусть эти дороги несут с собой развитие капитализма, пусть служат им на здоровье! Но вместе с дорогами проникнет сюда и клич свободы, как призрак, как бич, страшный для них, клич «Света и хлеба!», а тогда – тогда померимся силами! В проведении железных дорог и в неизбежном в связи с этим развитии фабрик многие видят лишь отрицательную сторону. Они утверждают, что все это приводит исключительно к нужде большинства, централизует за счет крестьянских и ремесленных масс богатство в руках отдельных богачей и понижает жизненный уровень массы. Однако имеются две стороны медали: рост фабрик действительно способствует росту нужды (росту, так как она и без этого существует), но, с другой стороны, объединяет людей, что дает возможность рабочему бороться, придает ему силы и несет ему свет на смену забитости. Пусть же строят дороги, а дороги им необходимы, – пусть развивают эксплуатацию – и тем самым роют себе могилу! А мы, ссыльные, должны теперь набираться сил как физических, так и умственных и моральных, чтобы быть подготовленными, когда настанет время. Правда, мало кто завидует нашей участи, но мы, видя светлое будущее нашего дела, видя и сознавая его мощь, сознавая, что жизнь избрала нас борцами, мы, борясь за это лучшее будущее, никогда, никогда не сменили бы своего положения на мещанское прозябание. Нас меньше всего удручают всякие жизненные неприятности, так как жизнь наша состоит в работе для дела, стоящего превыше всех повседневных мелочей. Дело наше родилось недавно, но развитие его будет беспредельным, оно бессмертно. Но зачем, спросишь ты, я пишу тебе все это? Не сердись, поток моих мыслей как-то невольно повернул в эту сторону. Когда я пишу кому-либо из нашей семьи, мне всегда приходит в голову мысль: почему пока только я один из нашей семьи вступил на этот путь? Как хорошо было бы, чтобы все! О, ничто не мешало бы нам жить, как братья, даже больше и ближе, чем братья… А теперь до свидания, не сердись за мои мысли. Я откровенен, поэтому сердиться трудно.

Ваш Феликс

А. Э. Булгак

[Нолинск] 5 ноября 1898 г.

Вчера и позавчера получил твои письма. Вижу по ним, что ты мной очень недовольна, а проистекает это оттого, что ты совсем не понимаешь и не знаешь меня. Ты знала меня ребенком, подростком, но теперь, как мне кажется, я могу уже назвать себя взрослым, с установившимися взглядами человеком, и жизнь может меня лишь уничтожить, подобно тому, как буря валит столетние дубы, но никогда не изменит меня. Я не могу ни изменить себя, пи измениться. Мне уже невозможно вернуться назад. Условия жизни дали мне такое направление, что то течение, которое захватило меня, для того только выкинуло меня на некоторое время на безлюдный берег, [12] чтобы затем с новой силой захватить меня и нести с собой все дальше и дальше, пока я до конца не изношусь в борьбе, то есть пределом моей борьбы может быть лишь могила…

12

Ф. Э. Дзержинский имеет в виду свое заключение в тюрьму и ссылку. – Ред.

Однако вернусь к делу: я сказал, что ты не знаешь меня. Ты говоришь: «Вы не признаете семьи, чувство ваше сильнее ко всем вообще, нежели к отдельным людям, составляющим семьи». Итак, ты говоришь, что я не признаю семьи. О, ты глубоко ошибаешься. Я говорю лишь, что сегодняшняя форма семьи приносит почти исключительно плохие результаты. Почти для всех классов общества она приносит сегодня лишь страдания, а не облегчение, не радость. Прежде всего возьмем пример из жизни рабочего класса. Я знаю семью, – а таких тысячи, – в которой и отец и мать работают на табачной фабрике (здесь в Нолинске) с 6 часов утра до 8 часов вечера. Что могут получить дети от семьи, поставленной в такие условия? Питаются они плохо, надзора за ними нет; а как только подрастут, они нередко должны взяться за работу раньше, чем за букварь, чтобы прокормить самих себя. Скажи, что может дать им семья?

Беру другую общественную группу – крестьян: здесь семья еще отчасти сохранила почву под ногами, но чем дальше, тем последняя все больше ускользает. Большей частью крестьянин вынужден теперь искать побочных заработков, так как земля слишком часто не может его прокормить, и чем дальше, тем эти побочные заработки становятся все более важной частью его бюджета. Он должен помогать семье, поддерживать ее, а не она его; понятно, что при таких условиях и крестьянская семья должна постепенно разрушаться.

Перейду теперь к классу богатых. Здесь прежде всего бросается в глаза то, что семья возникает почти исключительно из коммерческих побуждений; во-вторых, распутная женщина в семье клеймится ужасным позором, в то время как распутник-мужчина – обычное явление. Мужчине у нас разрешается все, а женщине – ничего. Так разве можно считать примерными эти семьи, в которых женщине-рабыне противопоставляется деспот-мужчина, где коммерческие цели играют доминирующую роль? А каково может быть здесь отношение детей к родителям? Тут, правда, могут иметь место более теплые взаимоотношения, так как родители содержат своих детей, учат их, угождают им, дают средства к жизни; но нельзя сказать, чтобы их взгляды во всем сходились. Жизнь идет вперед, она изменяется, и особенно быстро теперь. Дети вырастают в совершенно иной атмосфере, чем вырастали их родители, поэтому вырабатываются в них другие убеждения, идеи и т. д., и это является причиной антагонизма между отцами и детьми.

Теперешняя семья может удовлетворить и частично удовлетворяет лишь имущие классы. Поэтому-то они не могут и не хотят понимать критики сегодняшней семьи с точки зрения неимущих. Им ведь хорошо, и хорошо потому, что другим плохо: их семья может существовать, лишь уничтожая другие, а именно рабочие семьи.

Итак, видишь, Альдона, что я борюсь и боролся не против семьи вообще, а против теперешней ее формы. Жизнь разрушает семью, отнимает все ее положительные стороны и для подавляющего большинства человечества оставляет лишь отрицательные. Семья же зажиточных классов с ее проституцией противна. Не в самой семье дело – меня интересует благосостояние эксплуатируемых классов, на котором зиждется семья, мораль, умственное развитие и т. д. Что же касается чувства, то могу сказать тебе: жизнь наша такова, что требует, чтобы мы преодолевали наши чувства и подчиняли их холодному рассудку. Жизнь не допускает сантиментов, и горе тому, кто не в силах побороть свои чувства. Ты говоришь, будто наши чувства относятся в большей мере ко всему человечеству, чем к каждому человеку в отдельности. Не верь никогда тому, будто это возможно. Говорящие так лицемеры: они лишь обманывают себя и других. Нельзя питать чувства только ко всем вообще: все вообще – это абстракция, конкретной же является сумма отдельных людей. В действительности чувство может зародиться лишь по отношению к конкретному явлению и никогда – к абстракции. Человек только тогда может сочувствовать общественному несчастью каждого отдельного человека…

Наше общество сегодня так построено, что делится на разные классы, интересы которых прямо противоположны. Вследствие этого то, что для одного счастье, для другого несчастье. Возьмем пример: голод от неурожая. Для массы народа это несчастье. Некоторые же воспользуются этим несчастьем и набьют свои карманы деньгами (торговцы хлебом)… Или избыток рабочих рук. Для рабочих это несчастье, ибо он принуждает их идти на уступки и соглашаться на низкую заработную плату. Для господ, предпринимателей и помещиков это будет счастьем и т. д…

Я видел и вижу, что почти все рабочие страдают, и эти страдания находят во мне отклик, они принудили меня отбросить все, что было для меня помехой, и бороться имеете с рабочими за их освобождение…

Я слышал, что в Вильно были аресты по поводу памятника «вешателю». [13] Напиши мне об этом все, что знаешь.

Целую вас четверых.

Феликс

А. Э. Булгак

[Село Кайгородское] [14] 1 января 1899 г.

13

Речь идет об арестах по поводу протеста против установления памятника царскому генерал-губернатору Муравьеву, зверски подавившему восстание 1863 года в Литве, за что он был прозван «вешателем». – Ред.

14

В село Кайгородское Ф. Э. Дзержинский был выслан после четырехмесячного пребывания в Нолинске. В полицейских донесениях говорилось, что он проявил крайнюю неблагонадежность в политическом отношении и за короткое время успел «приобрести влияние на некоторых лиц, бывших доныне вполне благонадежными». Сам Ф. Э. Дзержинский писал об этом: «За строптивый характер и скандал с полицией, а также за то, что я стал работать набойщиком на махорочной фабрике, выслали за 500 верст дальше на север». – Ред.

Дорогая Альдона!

…Я был без гроша, вернее, только с грошом в кармане, но не в нужде. Глаза у меня действительно болят, [15] и я лечусь, ибо хочу жить, а без глаз жить нельзя.

Последнее твое письмо я получил в больнице – мне пришлось лечь на некоторое время, и я пролежал бы там, возможно, долго, если бы не случай, происшедший со мной недавно. До сих пор я жил в Нолинске – в городе со сравнительно большим населением и не так отдаленном от остального мира. Однако нашему губернатору пришло в голову (вероятно, после сытного обеда и перед сладким послеобеденным сном), что жить мне здесь нехорошо. Не знаю, чем я вызвал такую заботливость по отношению к себе. Он перевел меня на 400 верст севернее, в леса и болота, в деревню, отдаленную на 250 верст от ближайшего уездного города. То же самое случилось и с одним моим товарищем. Хорошо, по крайней мере, что есть с кем поговорить. Село Кайгородское довольно большое, пятьдесят лет назад было городом, в нем 100 дворов и около 700 жителей-крестьян. Оно лежит на берегу реки Камы, на границе Пермской и Вологодской губерний. Кругом леса. Много здесь медведей, оленей, лосей, волков и различных птиц. Летом миллион комаров, невозможно ходить без сетки, а также открывать окна. Морозы доходят до 40°, жара летом достигает также 40°. Квартиру найти очень трудно, и стоит она дорого. Я живу вместе со вторым ссыльным. Белого хлеба здесь нет совсем. Мясо осеннее, замороженное. Жизнь не дешевле, чем в уездном городе, а, пожалуй, дороже. Сахар, чай, табак, спички, мука, крупа – все это дороже: дорого стоит перевозка. Мы здесь сами себе готовим обед; купили самовар. Хорошо здесь охотиться, можно даже кое-что заработать. Может быть, вскоре пришлют нам охотничьи ружья, тогда будем охотиться. Мы заказали себе лыжи. Купили крестьянские тулупы.

15

Ф. Э. Дзержинский в ссылке заболел трахомой глаз – Ред.

Недавно губернатор прислал мне 49 рублей 68 копеек, я не знаю, что это за деньги. Сначала думал, что их отпускает государство, на мое содержание, [16] и расписался, но я ошибся – их слишком много. Наверно, взяли у кого-либо из родных… Я совсем забыл, что нужно было вас предупредить. Мои письма будут, наверно, вскоре просматриваться местными властями. Хотели уже просматривать, но мы запугали их судом, так как делать это без циркуляра министерства внутренних дел они не имеют права. Из-за этого мы и ведем борьбу со здешним волостным управлением – не хотят принимать наших писем.

16

Административным ссыльным полагалось небольшое государственное пособие. – Ред.

Стась прислал денег, теперь мне хватает. Ну, кажется, я уже все написал. Еще: есть здесь в Кайгородском больница и врач, так что смело могу болеть и вливать в себя и на себя различные микстуры, порошки и т. д. Вообще чувствую себя теперь лучше. Врач обещал, что через 1 ¹/₂ года я глаза вылечу.

Ваш Феликс

А. Э. Булгак

[Село Кайгородское] 1 марта 1899 г.

Два твоих письма я получил. Спасибо за присылку через губернатора 50 рублей, только не стоило этого делать. Теперь мои письма находятся под контролем, поэтому я не отвечал и писать буду очень редко. Несколько дней назад я вернулся из уездного города, куда был вызван по поводу воинской повинности, но меня забраковали из-за легких навсегда. Лечиться здесь невозможно, хотя есть врач: сюда едут только молодые врачи и без практики; климат здесь сырой. Я написал заявление о переводе в другое место, но сомневаюсь, выйдет ли что-нибудь из этого. Работаю довольно много – занимаюсь, учусь. Как здоровье твоих мальчиков? Поцелуй их от меня и скажи Рудольфику, что благодаря нам его ждет лучшая судьба, что он сможет свободнее дышать, если захочет приложить силы к тому, чтобы одни не угнетали других и не жили за их счет, чтобы свергнуть золотого тельца, чтобы уничтожить продажность совести и ту темноту, в которую погружено человечество; тогда ему не придется уже скрываться со своей работой, как разбойнику, ибо никто не будет его преследовать. Если все это не найдет отклика в его душе, если он будет жить исключительно для себя и заботиться только о своем собственном благополучии, то горе ему… Не сердись, что я желаю ему того, что считаю высшим счастьем и что для меня свято…