Дневник жениха

Тетя процитировала высказывания Белинского и Пи­сарева о романе и стихах. Согласилась с первым (хотя он «в увлечении кое-где называл роман поэмой»), мягко (все-таки Писарев!) поспорила со вторым.

На нас с Любой она не взглянула. Но видя, что кожа у нее тоже «обожжена», я понял, что тетя стремится показать Любе, к какому дому она приобщается.

Мне стало жаль тетю Зину: сколько ей из-за меня при­ходится терпеть! Напрягаться…

Николай Михеевич, в кителе со множеством планок и почетных значков, ерзал на стуле, как школьник-отличник, мечтающий, чтобы его вызвали.

– Не будем изменять традициям наших «суббот», – сказала тетя Зина.

– Пусть это не покажется дерзким, нескромным, но постараемся на время перевоплотиться в далеких и столь близких нам действующих лиц! Но прежде объединим мыс­ленно роман с оперой того же названия… Хотя Пушкин никакого отношения к либретто, разумеется, не имел. Вот вы, Николай Михеевич… – Полковник вскочил, разгладил усы. – Что бы сказали Онегину, если бы были генералом Греминым и застали его на коленях перед своею женой?!

Николай Михеевич к «субботам» готовился. Но он лет пять назад вышел в отставку, на генеральский чин уже не рассчитывал и к тому же не был «в сраженьях изувечен». Жену его звали Варварой Ильиничной. Одним словом, не­легко было Николаю Михеевичу заговорить от имени Гремина.

– «Рад видеть вас!» – сказал бы я Онегину.

– Почему бы вы так сказали? – с бойкостью начинаю­щей учительницы бросила ему следующий вопрос тетя.

– А чтобы не обидеть жену… недоверием, – ответил Николай Михеевич. И сел.

– Вы лучше Гремина! – воскликнула тетя Зина. – Хотя мы не знаем, что именно он сказал Евгению. Но до этого бы он не додумался!

Полковник разгладил усы. Тетин голос был столь до­верителен, что мне показалось: еще немного – и она на­зовет Онегина «Женей».

– Простите, что я хоть на мгновение попросила вас стать генералом прежних времен, который, как вы помни­те, конечно, при первом появлении изображен автором саркастически: «…всех выше и нос и плечи подымал во­шедший с нею генерал».

А с кем… с н е ю? – с игривой загадочностью спросила тетя у зала.

– С Татьяной! – хором ответили прилежные читатели.

– Я хотела, Николай Михеевич, чтобы вы преподали нам всем урок деликатности. И вы это сделали.

Николай Михеевич уже вполне разгладил свои усы. И не знал, что с ними делать дальше. Он уважал просвети­тельство тети Зины, но, несмотря на свои многочисленные колодки и значки, был по-детски стеснителен (знакомое мне качество!).

К счастью, какая-то пожилая читательница, проявив инициативу, отметила, что роман в стихах «затрагивает и проблемы воспитания»: в доме Лариных Татьяну воспиты­вали хорошо, а Ольгу нет, и в результате она оказалась виновницей гибели начинающего поэта. Пожилая чита­тельница так и сказала: «Начинающего».

Сразу после этого тетя Зина попросила Любу выска­заться от имени Ольги.

Участники «суббот» знали друг друга и Любиного пере­воплощения стали ждать, как ждут первого ответа «новень­кой» в школьном классе.

– Ольга сама-то от своего собственного имени почти ничего в романе не произносит, – сказала Люба, не сму­щаясь ожиданием притихшего зала. – Как же я могу го­ворить за нее? Ну, а Пушкин, всем известно, написал:

Ее портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно.

За кого еще высказаться?

Лицо у тети вновь сделалось «обожженным». И мне опять стало жаль ее. Но другая тревога перебила первую, оказалась сильнее: «Люба не хочет нравиться тете… Значит, ей все равно! Не придает значения?..»

В трудную минуту устремляются к родным людям – и тетя устремилась ко мне.

– А как бы ты, Митя Санаев, отреагировал на письмо Татьяны, если бы оказался на месте Онегина?

Предложи мне тетя обратиться от имени Ленского к Ольге, в которую только что должна была перевоплотиться Люба Калашникова, я бы нашел слова! А тут я, не желая изменять Любе с Татьяной, ответил:

– Мне трудно представить себя… на месте Онегина.

– Всем трудно переноситься в другую эпоху, – не уп­рекая, а разъясняя, сказала тетя.

И спросила, кто хочет перенестись туда вместо меня. Сразу взметнулось несколько рук.

* * *

Вчера, когда мы вернулись из библиотеки, тетя сказала:

– Она, конечно, хорошенькая. Но очень провинциаль­на. Я бы ею увлечься не смогла! Старается прикрыть свою провинциальность дерзостью, независимостью. И очень уж

«окает», как-то демонстративно… Могла бы сдержаться. Кстати, у тебя в имени и фамилии ни одной буквы «о» нету – так что на тебе она пока не делает «ударения»!

– А ты ей понравилась. Люба и правда сказала мне:

– Твоя тетя совершает что-то совсем необычное. Мне это нравится! Если бы многие делали то, что она, люди знали бы Ростовых, Базаровых, Катю Рощину не только по фамилиям, а как полагается. У нас, в Костроме, больше свободного времени, чем у вас тут… Ты Белинского читал?

Я с малолетства не умею врать. И не считаю это своим достоинством, потому что даже стерильно честный Мон-тень утверждал: одну только правду говорить невозможно. Если же я пытаюсь соврать, то это написано аршинными буквами у меня на лице.

– Читал, – ответил я, потому что Белинского нам «за­давали» в школе.

– Внимательно читал?

– Не очень.

– Жаль. Но никакого трагизма!.. Он ведь по поводу каждой повести, которую анализировал, создавал свою по­весть, а по поводу поэмы – поэму. Литературоведческие, конечно… Я называю его своим любимым писателем. Не критиком, а писателем: читается, как «Обрыв» или «Три мушкетера». Не оторвешься. Только еще гораздо мудрее! Говорят: «Неистовый Виссарион», – и вроде все. Выска­зались, изучили! А он – тончайший, умнейший. Неисто­вым был Отелло!

– Конечно… конечно!

– Хотя «неистовым» его тоже классик назвал. Но ведь они не рассчитывали, что мы каждую их фразу будем бес­конечно «обкатывать», заменяя ею собственное мнение. Ты, надеюсь, не возражаешь? – Я давно понял, что воз­ражений она не любит. – Это ведь очень легко: тот сказал так, а другой – эдак. И думать не нужно! Я вот, если надо кого-нибудь убедить (даже преподавателей!), говорю: «Как сказал один из великих…» Начинают кивать головами. Со-

глашаются. Если даже я не права. Надежный прием. Вос­пользуйся!